Второй после Солнца. Часть вторая
Шрифт:
Бывшая Лжеганга показала себя прирождённым руководителем:
– иногда она протягивала Псевдоаркаше через прутья бутылки нелюбимой им газированной минералки; бутылки были вскрыты, и в них, опущенные любящею ручонкой, плавали пчёлки, оски или мошки – и тогда Псевдоаркаша, зажмурившись, хлебал нелюбимую воду вместе со зверюшками и громко и победно икал;
– иногда давала Псевдоаркаше ремня, упорно называя его при этом Аркашкой – и тогда Псевдоаркаша высовывал между прутьев свою оголённую задницу и громко и победно рычал при каждом шлепке;
– иногда
Иногда сам Псевдоаркаша, чтобы потешить себя и публику, устраивал омочения, называемые им омовениями. Об омовении им объявлялось заранее громкими ликующими криками. Когда собиралось достойное, по его мнению, количество зрителей, Псевдоаркаша вставал и устраивал омочение; иногда, впрочем, ему было лень вставать, и он устраивал омочение сидя и даже лёжа.
– Подруга, не хочешь ко мне? – подмаргивал он бывшей Лжеганге.
– Не хочу, – отвечала бывшая Лжеганга. – Ты недавно омочился, и от тебя дурно пахнет.
– А ведь когда-то хотела, – напоминал, подмаргивая, Псевдоаркаша.
– Вы обознались, – отвечала бывшая Лжеганга, – я хотела вот его, – и она указывала на одного из Зомбинов.
Тут же по её указанию колымага останавливалась, и бывшая Лжеганга под язвительные Псевдоаркашины аплодисменты и улюлюканье шла прогуляться со своим избранником в придорожные кусты.
Павел нагнал их у самого Квамоса. Он лично рассказал Аркаше о самозванце и одержанной над ним трудной победе и о Лжеганге, которая стала с мягким знаком, а ведь была совсем без.
Аркаша поблагодарил Павла за проделанную работу, подарил очередное издание своей автобиографии и отправил отдыхать. После этого Аркаша распорядился вкатить клетку. Клетку вкатили, открыли дверцу.
– Выходи! – приказал Аркаша.
– И не подумаю, – нагло отвечал Псевдоаркаша. – Мне здесь нравится. А если тебе надо – сам и выходи.
– Выходи, самозванец! – повысил голос Аркаша. – Я буду судить тебя своим самым справедливым судом.
– И вот твоя благодарность, – сплюнул Псевдоаркаша. – А ведь это я способствовал твоей популяризации в массах, я наделил тебя естественными руссконародными чертами, я лишил твой образ засушенной мумиеобразности. Кем бы ты был без меня, без моего подвижничества? Просто писашкой – фигуркой, положительной до безобразия и потому глубоко противной нашему народу. Впрочем, если хочешь компенсировать ущерб, нанесённый твоей сусальной личности, я готов разрешить тебе месяцок поработать псевдомной, но на вознаграждение не рассчитывай – на содержание я тебя не возьму, ты не в моём вкусе.
– Кто ты, как зовут тебя? – спросил Аркаша, весело рассмеявшись: Псевдоаркашина речь ему очень понравилась, в отличие от самого самозванца.
– Белладоннин я, Игорь Батькович, – нехотя ответил Псевдоаркаша, озадаченный весёлым Аркашиным смехом.
– Ну что же, – помедлив, сказал Аркаша, – живи, Игорь Батькович Белладоннин. Живи, но помни, – и строго погрозил кому-то незримому пальцем.
И я живу. И помню. И пишу.
Аркаша же меж тем распорядился ввести Лжегангу. Ввели Лжегангу. Не без удивления
– Снимать штаны здесь? – спросила Виталия. – Или в порольной?
А Павел тем временем шёл на свидание с Партией. Душа его тревожно и радостно колыхалась в такт его шагам: Павел шёл донести Партии на себя. «Я выполнил твоё задание, Партия, – собирался донести Павел. – Город Зомбинов найден, их заговор подавлен, Зомбины перевоспитаны, завод по производству презервативов заложен, попутно спасена честь великого Глюкова».
Партия на свидание не пришла – Павла продинамили.
Застигнутые врасплох моим признанием, серо-гнилушечные замерли, осмысливая мои слова: их восстание захлебнулось в моей откровенности.
И я воззвал к ним, видя их замешательство:
– Дайте мне ваши крючья или что у вас там, и я сам сделаю так, что вам будет приятно!
И они, предвкушая и хихикая от своего предвкушения, дали мне крюк, сработанный из чьего-то клыка – вероятно, акульего, и с любопытством смотрели на меня полупустыми глазницами. И маленький и худенький у стены распрямился, и лицо его разгладилось, и он глядел на меня со страхом и восхищением, и он любил меня в тихом ночном саду своей души. И я всадил костяной клин себе под ребро, и полоснул вбок, насколько хватило сил, и ещё раз вонзил, уже меж других рёбер, и тут они, взбудораженные запахом хлынувшей крови, набросились на меня и стали рвать меня на куски. Но я успел увидеть, как съёжился он, стоявший у стены, как скорчилось его лицо, и рука скользнула под ремень.
И они пинали и топтали меня, и мозжили моё лицо своими немощными кулачками и всем, чем придётся, и кости мои хрустели, и лопались мои сосуды, и их прозрачная плоть сливалась с моей плотью, а я любил их кулаки и подошвы.
И получив от меня своё, они успокаивались, отползали и засыпали до следующего трубного зова, новые же страдальцы сменяли их.
И я видел, как ОН («Он – это я», – понял я) отделился от стены и пробился ко мне, и упал под меня, и нас не стало.
13. Детки-матери
«Здоровые ребята – эти древние греки, – подумал Аркаша, любуясь крепкими торсами и мясистыми ляжками, – но до меня им всё равно далеко».
– Слышь, качок, – обратился он к одному из них – самому, пожалуй, амбалистому, – угости командира сигареткой.
– О, богу подобный Аркаша, у меня лишь «Пегас», – ответил грек, посверкивая шеломом.
– «Пегаса» нам не надо, – сказал Аркаша, отстраняясь.
Возможно, он ожидал от грека чего-то другого. Возможно, он ждал, что грек предложит ему самокрутку с дурью из обрывков Аркашиной газеты «На боевом посту», тогда Аркаша со смешанным чувством глубокого удовлетворения и лёгкой обиды смог бы лишний раз убедиться, насколько популярно его детище среди читательских масс.