Второй вариант
Шрифт:
Эта грубость была необходима — Астахов знал. Он не хотел винить в намечающемся провале своего помощника — Николай действовал, как подсказывали ему обстоятельства. На его месте трудно было бы уберечься и человеку более опытному. Но сейчас уже он, Астахов, был в ответе и за Николая, и за его группу, и за все задание в целом. И он не мог допустить, чтобы горячность Журбы привела к еще более худшему.
— Извините, Василий Степанович, — виновато сказал Журба. — Я сделаю все как надо.
— На том и порешим, — уже мягче произнес Астахов. — Что вам сказать Афонину, подумаем чуть
Десятки штабистов сидели сейчас над военными картами и сводками… И сотни тысяч людей, разделенных на два лагеря, ждали, когда пробьет пока не ведомый им, но уже грядущий, не знающий жалости час. Из многих причин и факторов складывались надежды и сомнения; скрупулезно взвешивались и брались обеими сторонами в расчет свои возможности и чужие, что-то подчеркивалось как явь и что-то должно было остаться до последнего мгновения строжайшей тайной, отметались случайности — казалось, что в непрерывном движении огромной, запущенной на полную мощь военной машины все гак отлажено и бесповоротно, что любая попытка одного пли нескольких человек вмешаться в четко спланированный ход событий будет наивна и смешна…
Обо всем этом ни Астахов, ни тем более Журба не думали сейчас. Но, остро ощущая свою партийную, свою чекистскую причастность ко всему происходящему, оба они готовы были к любым действиям, к любому риску для достижения той главной цели, ради которой будут биться их товарищи на фронте, ради которой находились они здесь… Что могли изменить они, пытаясь вмешаться в спланированную врангелевскими генералами операцию? На это могла ответить лишь работа — незримая чекистская работа, которой занимались не только они, но и многие другие люди, руководимые Первым чекистом Республики — Феликсом Эдмундовичем Дзержинским…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Приморский бульвар… Еще со времен адмирала Ушакова предназначался он исключительно для благородной публики. Десятилетиями висели здесь таблички: «Нижним чинам и собакам вход воспрещен». К двадцатому году таблички исчезли, но привычки остались: как и прежде, в старые времена, наводняла бульвар только нарядная, на первый взгляд, беззаботно-праздная толпа.
Астахов шел по аллее вдоль невысокой узорчатой ограды. Внизу вздыхало и шевелилось море. Легкая прохлада и свежий, настоенный на запахах моря воздух успокаивали, помогали собраться с мыслями. События последних дней требовали от Астахова особой собранности в делах и мыслях. Многое было сделано и предстояло еще сделать. И эти дарованные прогулкой минуты отдыха пришлись как нельзя кстати.
Над обрывистым берегом в конце бульвара светился ресторан, цветные лампочки освещали открытую, повисшую над самыми волнами веранду. У входа пожилые тихие женщины продавали цветы. Астахов купил несколько пышно-багряных роз, поднялся по ступенькам. Услужливый швейцар, распахнув дверь, низко поклонился, метрдотель проводил его на веранду.
Елена Грабовская
— Благодарю, что не пренебрегли приглашением, — тихо сказала Грабовская. — Вы подарили мне такую радость…
— Я, признаться, был глубоко опечален, когда узнал о вашем отъезде, — усаживаясь за стол, произнес Астахов. — Что случилось, пани Елена!
— Дела, Василий Степанович, дела! Они бесцеремонно вмешиваются не только в жизнь мужчин, но довлеют и над слабым, как некогда считалось, полом — Грабовская вздохнула, и тут же, легко улыбнувшись, добавила: — Впрочем, все это довольно скучно! Что бы ни случилось завтра, послезавтра, сегодняшний прекрасный вечер принадлежит нам, прочь дела и заботы!
Красовский, слушая Грабовскую, едва заметно усмехался. Как только она замолчала, нетерпеливо спросил:
— Надеюсь, мне будет позволено взять бразды правления в свои руки?.. — И, не ожидая ответа, прищелкнул над головой длинными пальцами.
Бесшумно, будто из-под земли, рядом вырос официант. Салютуя присутствующим, вырвалась пробка из укутанной белоснежной салфеткой бутылки, искрящееся шампанское запенилось в хрустальных бокалах.
— На этом, голубчик, твоя миссия пока исчерпана, — сказал официанту Красовский.
Официант подкатил к нему столик с напитками, поклонился и исчез — так же тихо и незаметно, как появился.
Пили за легкую дорогу и счастливое возвращение Грабовской. Она оживилась, была очаровательно нежна с Астаховым и снисходительно шутлива с Красовским. Обращаясь к нему не иначе как «ваше сиятельство», Елена заговорщицки улыбалась Астахову. Но Красовский, похоже, ничего не замечал: он сегодня до неприличия много пил.
В поведении Грабовской Астахов многого не понимал. Непонятно было, например, почему она, отзываясь столь уничижительно о Красовском, сочла возможным передать свое приглашение именно через него. Непонятным было и то, зачем понадобилось ей присутствие Астахова на прощальном ужине.
Опыт подсказывал Астахову, что Грабовская — не тот человек, за которого себя выдает. Однако сейчас не время было думать об этом: все помыслы Астахова и действия его были направлены на выполнение плана собственного. Отводилась в этом плане роль и Красовскому — роль своеобразная, по весьма важная. Поэтому когда Астахов узнал, что Красовский тоже приглашен на прощальный ужин, это решило его сомнения.
— Какая красота и покой! — проговорила Грабовская. — Посмотрите, господа, разве не прелесть?!
Небольшие волны, рождаясь из темноты, плескались у берега, шуршали галькой. Прибрежные огни освещали только узкую полоску бухты, а дальше плотной стеной стояла тьма. И на грани ее смутно угадывался Памятник затопленным кораблям…
— Вот памятник, на который мы с вами, пани Елена, имеем право в первую очередь! — с пьяной торжественностью произнес Красовский.
— Как прикажете понимать это, ваша светлость? — улыбнулась Грабовская.
— Очень просто: как память о кораблях, которые нам приходилось сжигать за собой!