Вторжение

Ченнык Сергей Викторович

Одушевленная сильным национальным духом, французская армия обладала и хорошими, и дурными сторонами своего народа. Она жаждала славы, деятельности и борьбы; будучи мужественной и отважной, она выказывала часто чудеса храбрости. Природная подвижность и выдающаяся интеллигентность отдельных лиц делали войска неутомимыми, выносливыми и способными переносить всякие лишения.

При развитом самолюбии, уверенности в себе и тщеславии французов в войсках проявлялось постоянно общее стремление к движению вперед. Каждый жаждал победы и никто не сомневался в успехе. Французский солдат был самостоятелен, ловок в бою, а на походе и биваке отличался умением применяться к обстановке и практичностью. Война была нормальным явлением для французской армии, и короткие промежутки мира не давали ей возможности усваивать сопряжение с ним пагубной привычки».^{914}

Конечно, это только одна сторона

медали. Другая была более грустной. Фей скромно умалчивает, что первыми пленными, захваченными русскими казаками на крымской земле, стали именно французские любители легкой наживы. И это было тоже в духе армии Франции. Пока одни занимались приготовлением пищи и разбивкой лагеря, другие, самые шустрые гавроши, шныряли по окрестностям в поисках чего-нибудь такого, что могло сделать скромный солдатский обед, ужин или завтрак более калорийным. Как правило, вблизи стоянок французских войск очень быстро прекращалось всякое кудахтанье, кряканье и хрюканье домашней живности. Актуальная до нашего времени солдатская аксиома «Если у тебя достаточно патронов, пропитание всегда добудешь» была для французской пехоты стилем жизни. Начальство знало об этом, но не всегда реагировало. Чаще командиры предпочитали делать вид, что ничего не происходит.

Эту хроническую любовь французской легкой пехоты к мародерству, ставшую легендарной, констатировали уже после Альминского сражения британские солдаты и офицеры. Очевидно, психология солдат и офицеров союзных войск не сильно отличалась от психологии банального колонизатора, ступившего на оккупированную землю, где всё, по их мнению, потенциально уже принадлежало им. Постепенно джентльмены превращались в конкистадоров. Вначале Раглан пытался сохранить лицо цивилизованного колонизатора. Объезжая ближе к вечеру расположение войск, он застал в одном из немногих уцелевших населенных пунктов небольшой деревне Тагили возмутившую его картину. Она была просто уникальной. Местные татары, увидев в составе союзного контингента турецких солдат, приняли их с радостью, как единоверцев. Но не тут-то было.

Местным аборигенам было не понятно, почему люди, принятые ими за единоверцев, не ведут себя с надлежащим почтением. Им было невдомек, что солдаты, одетые в стилизованную под восток униформу, это французские зуавы, которые, не обращая внимания на вопли мужчин и женщин, которых они просто разогнали, ударились в банальный разбой.

^{Нравы французских зуавов. Немецкий рисунок. 1859 г.} 

Когда английский генералитет прибыл в Тагили, там шел азартный грабеж — зуавы тащили все, что могли, и уничтожали все, что не могли унести. Особенно им удавалось скоростное скручивание шей домашней птице. На появление англичан, тем более в высоких званиях, они не обращали никакого внимания. Еще одна традиция зуавов — подчинение и уважение исключительно для своих командиров. Назревал конфликт. Немедленно английским главнокомандующим был вызван батальон Стрелковой бригады, располагавшийся неподалеку. «Зеленые куртки» кулаками и пинками утихомирили галерников [180] и отобрали все ими награбленное. Французских солдат отпустили — Раглан не хотел обострять и без того не совсем теплые отношения между союзниками. Выставленные из числа стрелков часовые остались охранять свои первые трофеи — некоторые из них стояли среди куч из кур, гусей и домашней утвари.

180

Галерники — одна из многочисленных кличек зуавов во французском военном сленге.

Английский главнокомандующий был взбешён. Особенно его возмутило то, что союзные солдаты бродят по округе и при этом являют собой прекрасную цель для казаков, которые уже пленили 12 зуавов^{915} (Тотлебен говорит об 11 пленных).^{916} Кстати, адмирал Слейд утверждает, что эти самые попавшие в плен и были мародерами из Тагили, удравшими от стрелков и попавшие в руки казаков. Как бы то ни было, Сент-Арно прибыл к зуавам и почитал им мораль о правилах поведения в чужой стране, назвав каждого, кто грабит местное население, «…душой и сердцем преданного союзникам», «пособником русских» и пообещав каждого пойманного мародера отправить назад на корабли, но уже закованным в кандалы.^{917}

Впрочем, столь грозные обещания были не более чем эмоциями. Французский главнокомандующий по своему африканскому опыту знал ценность этих солдат, большинство

которых с равным успехом могло пережить нищету парижских трущоб, откуда они были в своей массе призваны в армию, и дикость алжирских пустынь, где они одни из немногих из состава армии приобрели реальный боевой опыт Потому маршал ограничился словесным внушением и не стал назначать никаких расследований. Сент-Арно осудил грабительские инстинкты зуавов, а для себя нашел их объяснение в прирожденном «любопытстве и тяге к исследованиям».^{918}

Конечно, французский главнокомандующий и не собирался никого предавать суду. В принципе, он и сам был сродни им по духу. Первые из первых и в самых тяжелых сражениях, и в лишениях, зуавы всегда были той опорой, на которую можно было положиться.^{919} Для англичан они представлялись чем-то сродни туркам, беспощадными к врагу на поле сражения, не признающими ни пола, ни возраста населения оккупированных территорий. Хотя в своей массе зуавы были не более чем юношами из крупных парижских городов, как правило, небольшого роста, но их манера одеваться и напускная развязность производили впечатление отчаянных головорезов. Чопорным британцам было трудно понять, что эти парни отбирались на службу прежде всего по принципу умения жить и воевать в любых условиях. Считалось, что если молодой человек сумел выжить в жутких условиях чрева Парижа, то он с легкостью выживет всюду. Таким образом, сочетание высокого боевого духа с умом и сообразительностью стали отличительной чертой французской легкой пехоты. Еще не успев напугать неприятеля, они уже довели до ужаса некоторых из представителей союзной армии. Один из английских участников экспедиции описывал этих солдат как людей «самой дьявольской внешности, которую он когда-либо видел… Огонь, убийства, грабеж читались на лице каждого из них. Они не пожалеют ни мужчину, ни женщину, ни ребенка. Так они поступали в Алжире, почему в Крыму они должны поступать иначе?».^{920} Это, конечно, смешно, так как на деле хорошо пограбить умели не только зуавы, но и цивилизованные англичане, вместе с менее цивилизованными турками.

А потому едва первые союзные солдаты ступили на русскую землю, все законы джентльменской войны уступили место праву силы. Начался повальный грабеж татарских деревень и евпаторийских кварталов, причем особенно отличались французы. Бесчинства достигли таких масштабов, что о них стало известно и за рубежом. Той же осенью «Таймс» писала, что зверства союзников в евпаторийских деревнях таковы, что газета не решается привести подробности — «они слишком оскорбительны для человечества». Ак-Мечеть была разграблена «дочиста, скот и овцы угнаны… людей же от старого до малого избивали и подвергали всякого рода оскорблениям».^{921} Хотя в воспоминаниях английского лейтенанта Ванделира удается обнаружить, что и его земляки святыми не были. Ему пришлось разбираться с подчиненными, конфисковавшими у местного населения кур, гусей и индеек. После разговора с солдатами птиц не вернули, но немного денег обывателям заплатили.^{922}

^{Мародерство союзников после высадки в Крыму. Сентябрь 1854 г.} 

Французские офицеры тоже не слишком приукрашивали действительность и не скрывали склонность своих подчиненных к банальному мародерству Мы даже можем составить список полков, которые грабили. Это не трудно, так как грабили все. Офицеры пытались возмущаться, но не брезговали пользоваться плодами грабежа. За примером зайдем в 20-й полк легкой пехоты.

«На следующий день 15 сентября с восходом солнца, я был уже на ногах, перед передней линейкой, собирая сведения от солдат, вставших еще ранее и возвращавшихся из окрестностей нашей стоянки. Каждый из них нес две большие манерки, одну с водой, другую с вином; многие были с гусями, утками и курами, добытыми мародерством. Я отправился по указанию их в деревню за 4 километра, вполне убежденный, что там совершаются действия, противные дисциплине. Напавши в скором времени на род погреба для вина, устроенного посреди виноградника, я встретил здесь несколько солдат, проклинавших предупредивших их товарищей. Действительно, для наполнения своих манерок они пробили штыками 60 или 80 бочек с вином — и в погреб можно было проникнуть по колено в вине. Я продолжал свой путь, встречая большое число зуавов, тюркосов и пехотных солдат, нагруженных съестными припасами; в деревне такая же толпа. Солдаты всех оружий, уведомленные товарищами, спешили принять участие в грабеже. Какое печальное зрелище!… Я был взволнован… но чувствовал себя бессильным!