Вверх и вниз. Хроника смены в альплагере
Шрифт:
– Ничего, и у стенки не буду мерзнуть.
И не стала добавлять ничего.
Когда в палатке все было устроено, Дьяков и Аля вышли. Мы с Сашей остались вдвоем. Солнце просвечивало сквозь тент и окружало ее голову мягким сиянием.
– Ты давно научилась снимать? – спросил я.
– Нет, недавно.
– Видно, – аппарат совсем новый. Я все время путаю Алин и твой. Небось, и покупали вместе?
Саша кивнула. Улыбка у нее всегда получалась дружеская, безотносительно ласковая. Слышалось шуршание пленки.
– Вы в одном институте?
– Да.
– Ты инженер?
– Нет.
Она опять улыбнулась.
– А ты давно снимаешь кино?
– Года полтора.
– Ну, уже много.
– Нет, конечно. Но кое-что все-таки поснимал.
– А Лена сейчас снимает на фото?
– Да. Потом поменяемся, и все будет наоборот.
Саша не улыбнулась.
– Хорошо, что вы и в горах бываете вместе. Тебе повезло.
Я решил, что мало шансов ошибиться.
– А ты замужем?
– Замужем.
– Недавно?
– Месяц. Еще и свадьбу не праздновали.
– Смотри, как удачно спросил. Поздравляю.
– Спасибо.
– А он альпинист?
– Нет еще. Может быть, станет.
– Будет зависеть от тебя?
Саша слегка покраснела и пожала плечами. Про себя она, видимо, свыклась уже с новой ролью, но внешне – еще не вполне.
– Кто он у тебя?
– Инженер-металлург. Верней, скоро будет. Сейчас он на преддипломной практике.
– Мы с ним почти коллеги.
– Хочешь, покажу тебе его?
Я и кивнуть не успел, как ее рука очутилась рядом с карманом. Саша достала записную книжку. Сначала я увидел обратную сторону фотографии и подумал: «Шесть на девять». Потом увидел лицо. Парень был ничего, но выглядел замкнутым. Я кивнул.
– Он из Средней Азии?
– Да, он таджик.
– Где же вы познакомились? На Памире?
– В Ленинграде.
– Ну и случай.
– Да. – засмеялась она. – В командировке. Мы с подругой впервые очутились в городе, ну, представляешь? Как с вокзала идти – и то не знали. Смотрим – навстречу парень. Подруга и говорит: «Давай спросим», – а я: «Еще чего – он и сам не здешний». Однако спросила.
– И вот результат?
Саша кивнула.
Мы перестали смеяться, но улыбки так и не прошли. Саша вспомнила мужа, а я очень хорошо видел Лену, какой она была, когда я впервые увидел ее.
Мы по очереди выбрались из палатки. На ветру сразу стало заметно, как разгорелось лицо. Борис и студенты пели песни. Их до этого тоже не было слышно. И я вполне пришел в себя, лишь когда посмотрел вниз, на ледник, а потом опять на морену, в ту сторону, откуда мы поднялись. Из лагеря, от Лены.
Этот и весь следующий день были отданы последним снежно-ледовым занятиям. Пообедав, мы рано, дотемна улеглись спать. Снаружи сгустился туман, но у нас было так уютно, что, засыпая, я не подумал о нем.
Мы поднялись около трех и заспанные, в полной темноте, спотыкаясь и задевая ледорубами камни, спустились с морены на ледник. Инструктора подсвечивали себе фонарями. Лед был твердый, и шаги жестко отдавались в мозгу. Связываться пришлось перед взлетом, на котором мы занимались вчера.
– Борис! Ты готов? – крикнул Дьяков.
– Готов, готов! – бодро отозвался Борис, не спросив ни меня, ни Алю.
– Тогда
Зазмеившаяся по камням веревка показала, что они выходят на взлет. Ругая Бориса, я уже находу подобрал ее в кольца и взял на темляк ледоруб.
Чернота ночи сменилась густыми сумерками. Снег выглядел, как закопченный, хотя копоти неоткуда было взяться. На его фоне смутно выделялись фигуры Дьякова, Бориса и Али. Я ждал, что скоро прояснится, но мы шли и шли, а по сторонам все так же не было видно ничего. Склон становился то круче, то положе, и почти за каждым перегибом направление изменялось, так что я не имел представления, где мы идем.
Наконец Дьяков сказал, что мы на перевале. Место на самом деле было ровное.
– Отсюда еще час, – негромко добавил он.
Мы подождали цепочку и снова пошли вверх. И опять я не знал, много ли пройдено, сколько осталось, а просто шагал и шагал. Это не было слишком трудно, но все же ноги слушались неохотно, и бесил спрятанный под штормовкой киноаппарат.
Крутизна склона заметно упала. Мы поднялись на верх купола. «Вершина,» – подумал я без всякой радости. «Вершина?» – спросили сзади, но мы еще продолжали двигаться, и тут впереди я увидел скалы вершинного гребня. Мы подошли к нему.
Гребень был весь живой и еле держался. Все, за что ни бралась рука, покачивалось или съезжало. Слева сторожила пустота, вправо скалы падали круто, но без отвесов. Впрочем, при падении это ничего бы не смогло изменить. Мы осторожно двигались к туру. Я старался смотреть только под ноги, но пустота все равно лезла в глаза, не давая забывать о себе и возбуждая неприятное желание заглянуть. В пределах видимости на стене не было ни единого выступа. Там, задевая лохмотьями скалы, бесшумно крутились облака.
Я присел рядом с туром, отвернувшись от отвеса. Пустота все равно ощущалась спиной. Дьяков достал и прочел записку. Восхождение к тому и свелось, чтобы снять ее с высоты 4130 метров и на ее место вложить в банку свою.
– Саша, остановись! – неожиданно крикнул Дьяков.
Я оглянулся. Саша, ерзая по камням, потихоньку съезжала к отвесу, чтобы поймать кого-то в свой кадр. Она даже не оборачивалась, зная, что сзади торчит крупный камень. К нему-то она и хотела привалиться, как если бы это был стул. На окрик она не обратила внимания.
– Тебе говорят или нет! Прекрати! – вне себя крикнул Дьяков.
Не мешай мы ему на гребне, он бы, возможно, бросился к ней и ударил бы, но остановил. А так эта чертова дура все ползла к камню, не отрываясь от аппарата, и никто и не думал ее остановить.
– Соображаешь, что делаешь? – крикнул я.
– А что? – отозвалась Саша.
Она так ничего и не поняла. Я не слышал, кричал на нее еще кто-нибудь или нет. Спина уже коснулась камня. Теперь ему полагалось качнуться и начать медленно-медленно опрокидываться. Камень, однако, не шевельнулся. А ведь я хорошо запомнил, как он ходил ходуном, когда пришлось его пробовать. Дьяков дошел до полного исступления, пока Саша, наконец, не спустила затвор. Было просто удивительно, как это он не обрушился матом. Могла бы загреметь не одна, – вместе со связкой, а отвечал бы он и никто другой.