Вверх и вниз. Хроника смены в альплагере

Уманский Алексей

– Что, устал, Михаил? – спросил он, наконец.

– Да.

– Я тоже. Как-никак, почти всю дорогу ступени выбивал. Ноги побаливают.

– Ну, еще бы! – на мгновение я снова ощутил себя в глубоком снегу на гребне.

– Завтра будет полегче, пообещал Дьяков, – а пока отдохни, Михаил.

Он почему-то все время называл меня полным именем. В первый момент из-за этого постоянно казалось, что зовут кого-то другого, не меня. Я не ответил, продолжая разравнивать землю. Лучше было отделаться сразу, чем волынить до темноты. Я забыл, что еще рано, до смешного рано.

Но все сместилось в сознании благодаря тому, что мы поднялись до зари.

Дьяков смотрел и не отходил, а я думал, сколько это будет продолжаться. Однако он тоже взял ледоруб. Вдвоем у нас пошло веселей.

– А ты куда предпочел бы лететь с гребешка? – неожиданно спросил он.

– С какого гребешка?

– Ну, под перевалом.

Я задумался. По правде говоря, с него никуда не хотелось лететь.

– Налево, по-моему, чуть менее круто.

– Правильно. Но зато слева такой бергшрунд! По мне лучше в него не заглядывать

– А что, справа трещин нет в леднике?

– Да есть-то они там есть, только не такие страшные.

Я засмеялся. Он тоже.

– Надо предупреждать заранее. – сказал я. – В тумане никакого бергшрунда не было видно. Вдруг бы не туда полетели, что тогда?

– Да боялся я напугать вас!

– Это бергшрундом-то? А остальным не пронять?

Мы совсем развеселились. Я понял, к чему он затеял этот разговор. К нам приблизились девушки.

– Что тут у вас? – спросила Аля

– Ничего, ответил Дьяков.

Однако Аля заметила, как он подмигнул мне.

– Так-таки ничего?

– Ничего. А ты что подумала?

Мы расхохотались.

– Сами смеются, а другим не дают. Ну и не надо.

Она устало махнула рукой.

– Подожди, Аля. Достань палатку.

– Палатка у Саши.

– Тем лучше. Стелите вдвоем.

До сих пор с моим примусом не бывало хлопот, но сейчас он упорно не разгорался. Каналы оказались забиты грязью. В лагере мы процедили бензин через вату, но, видно, этого было недостаточно. Зато прочищенный примус разгорелся вовсю и мы поставили его вместе с другим во вторую палатку, чтоб на ветру не расходовать лишний бензин. Палатка наполнилась уютным гудением. Борис остался смотреть.

Прежде всего мне надо было сменить носки. Отсыревшие я разложил на прогретых камнях, придавив другими камнями, поменьше. Решить, что надо сделать еще, было не просто. Мысли разбредались – теперь ничто не сдерживало их, – и вещи, которые минуту назад находились в руках, пропадали, и я подолгу искал пропажу, если не забывал по пути, что ищу. Время шло. Голод то и дело напоминал о себе, но обеда все не было. Захватив аппарат, я полез вверх.

Со скалы было видно все разом. Движение в лагере казалось небыстрым, но все же заметным; кое-кто загорал, спрятавшись за камнями от ветра. В глубине лежало бирюзовое озеро, и ледники, обтекавшие его, сверкали на солнце. Справа от лагеря был маленький снежник, а много дальше, за ледовым потоком, поднимались вершины, к которым я не успел привыкнуть, как в первое время, придя в Адыр-Су, не мог освоиться с Уллу-Тау.

Местия обрывалась стеной, над которой мы утром двигались к туру.

Туман тогда скрывал высоту отвеса, а в нем было метров пятьсот. Но стены, на которых не держался снег, и скальные гребни, даже такой огромный, как у Тихтенгена, не подавляли льда, – столько было его в карах и языках. Зато трава выглядела более чем скромно, и теперь я уже не понимал, что меня поразило в ней на перевале Грановского.

Ветер отогнал льдины от берега. В лагере он тоже трепал все, что мог, но особенно сильно – палатки. Тенты дрожали, морщились, хлопали и вдруг, поймав ветер, напрягались, как паруса. Только одну палатку не морщило даже под шквалом. Кто-то здорово поставил ее, точно специально наперекор стихии, и это тоже было красиво и тоже удачно входило в фильм.

Завод в киноаппарате кончился. Я опустил его, накручивая пружину. Взгляд случайно скользнул вбок вдоль камней. Под одним из них укрылись двое. Девушка лежала на спальном мешке, а парень сидел сбоку, привалившись к ее согнутым в коленях ногам. Я понимал, что они отошли не затем, чтоб на них смотрели, и все-таки смотрел, пригвожденный к месту мыслью о том, какого мне черта понадобилось два дня назад добровольно уйти без жены.

Обед еще не был готов. Я забрался в палатку, но едва только вытянулся на своем спальном мешке, как явился Борис. Я понял, что зря заглянул в другую палатку.

– Теперь твоя очередь, – сказал он, давая понять, что не отстанет.

Я не мог отбиваться – рядом спали. Борис это тотчас смекнул.

– Слушай, – громко зашипел он, – в конце концов кто-то должен следить за примусами. А я тоже устал. И так раньше всех на ногах…

Дальше не было смысла слушать. Он действительно встал раньше всех разогревать какао перед Местией, а, главное, он уже не давал мне покоя, будь он проклят, и с ним – все те, кто не может примус разжечь.

– Черт с тобой, отвяжись, – зло сказал я, выбираясь из палатки.

Борис не обиделся. Впрочем, я и не думал, что он огрызнется. Он с наслаждением вытянулся на моем месте – точь-в-точь, как я перед тем.

Я открыл вход в другую палатку как раз вовремя. Один из примусов полыхал открытым огнем. Еще немного и палатка, наверное, вспыхнула бы. Я бросился к рукавице, снял кастрюлю и выставил примус вон. Теперь нужен был ключ, чтоб заткнуть самый факел. На вентиле его не оказалось. Я метнулся в палатку и выхватил ключ из другого примуса. Слава богу, он сразу наделся на вентиль. Рыжий факел потух.

– Ну, Борис, – крикнул я, – еще бы немного – и палатка сгорела бы!

Борис еще не заснул.

– Вот видишь, надо было сразу соглашаться.

Он и впрямь так подумал. Не сгорела палатка – и ладно. Не его дело, что могла и взорваться – не то, что сгореть. Будто не ему полагалось следить за этим примусом. Я подошел к палатке, заставил Бориса взглянуть на меня и сказал:

– А ну, вылезай!

Обед доваривали на одном примусе. С испортившимся ничего не удавалось поделать. Впопыхах я так плотно завинтил раскаленный вентиль, что теперь его невозможно было открыть. До конца похода оставалась надежда лишь на один примус – на мой.