Выбор Донбасса
Шрифт:
— Кажи!
— Да Борьку надо похоронить! — помявшись «выронил» Мазей.
Егоров положил на пол щепу, которую готовил для печи и поднялся.
— Нашего Борю? — тихонько спросил.
— Нашего, Иваныч, нашего. Только выходить тебе сейчас нужно, потому как скоро эти засранцы могут обстрел начать, а потом в погреба и окопы попрячутся от «ответки». И, значит, нас с тобой не заметят.
Егоров схватил тулуп, накинул ушанку и направился к выходу.
— Побрели, что ли, по дороге расскажешь, — бросил он.
* * *
Однако
В общем, по словам Максима Мазея, он утром за дровами потащился. А так как поблизости сушняк уже весь поломал, то вглубь поплелся. А когда груду валежника разбирал, нога босая показалась. Николаевич хотел было деру дать, до больно дровеняка хорошая была. Потому потянул он ее настойчивей и все тело показалось.
— Присмотрелся, на руке левой наколка Борькина, помнишь, он все стеснялся ее, — рассказывал Мазей тихонько, когда они с Егоровым Борьку на большую ветвь положили и во двор Мазея волокли.
По молодости Борька в Луганске себе татуировку сделал, было тогда модное поветрие — «ироглифы» китайские писать на обратной стороне руки. Бориса даже одно время «китайцем» за это звали. Он все собирался свести татуировку, но что-то не сложилось
— Если б не наколка, сразу б не признал, — рассказал Мазей, — Потому как лица на нем что не было, все измочаленное.
Егоров молча согласился. Он долго в Борькино лицо вглядывался, все пытался соотнести увиденное с тем молодым парнем, который ему «контрреволюцией» грозил.
— Кто ж его тут бросил-то? — спросил Егоров, когда они на две минуты перекур устроили. Перекур, понятное дело, условный, ибо сам Егоров никогда не дымил, а Мазей по состоянию здоровья еще лет 10 назад бросил.
— Да эти ж твари и запытали, — тяжело дыша, прошептал Николаевич, указав взглядом на расположение военных за селом.
— Думаешь, в плен Борька попал? — уточнил Егоров.
— К гадалке не ходи! — отрезал Мазей. — Не зря шептались, что у нас тут ополченцы партизанят.
В общем, кое-как дотащили они тело до двора Мазея. Потом еще часа три дрова разбирали с поленницы, потом поочередно яму рыли, туда тело положили и снова дровами прикрыли.
— Вот скажи, Николаевич, может, я что-то в этой жизни так и не понял? — обратился Егоров к Мазею.
Они в доме сидели, Мазей пытался печь запалить, а Егоров безучастно сидел рядом, пытаясь сложить свою мысленную таблицу умножения.
Мазей со второй попытки дрова поджег,
— Что непонятно-то, Иваныч? — отозвался он наконец-то.
— Не могу я Борькину смерть понять, — нехотя признался Егоров. — Ведь жил себе парень, не дурак какой был, а с чего на смерть пошел?
— Так ведь он Родину защищать пошел, Иваныч. Что ж тут непонятного?..
— Ты мне чушь пропагандную не неси, — возмутился Егоров. — Родину мы в Великую Отечественную защищали, а сейчас паны холопов лбами сбивают.
— Это на майдане они сбивали народ, Иваныч, а теперь уже другая ситуация. Теперь уже не холопы дерутся, а пацанва ради нас жизнью рискует, — мрачно ответил Мазей, ставя на печь литровую кружку с водой.
— А за что рискует?! — взбеленился Егоров. — Или ты тоже в «эленерию» веришь?
— Да мало ли во что я верю, Иваныч! Но только никому не дано право народ гнобить только за то, что мы здесь живем и на майдан не ездили, — угрюмо ответил Мазей и протянул Егорову кусок хлеба. — На, подкрепись, тебе еще назад брести. Проводить?
— Сам дойду, — буркнул старик.
И ведь дошел же! Хотя вечерний обстрел был особенно громок. А когда в 200 метрах в развалины ФАПа мина прилетела, Егоров выматерился и глубоко в снег вжался.
А когда утихло вокруг, доплелся до хаты.
* * *
После майдана старик уже только на себя полагался. Поэтому НЗ, пусть и скудный, но сделал. Понятно, почему НЗ скудный: пока две пенсии в доме было, да сын помогал, дышалось легче. А с одной пенсией — уже иная картина. И сын последний раз деньги матери на похороны передавал.
Тем не менее, скрепя сердце, старик спичками, солью и водкой запасся. Запасы пришлось в райцентре делать — нечего односельчанам повод для слухов давать. Еле допер потом «кравчучку» до хаты.
Так что печку было чем растопить.
На улице разгар дня был, когда на дворе хруст снега послушался, а за ним — стук в двери. Старик не запирал ни ворота, ни дверь входную. Да и от кого прятаться: местных в селе и без того сотни две осталось, да и те из дому без повода не высовывались. А «гости»… Так эти и стучаться не станут, ежели приспичит.
Вообще, он после вчерашних событий никак в себя не мог прийти. Кое-как утром поднялся, кряхтя дочапал до кухни, облил лицо мерзлой водой, силой заставил себя пойти за дровами.
И вот час назад вязанку сухостоя приволок. Все печку пытался растопить, но с мороза руки не могли отойти, тряслись, как с перепою. Сидел возле печки, на ладони дышал.
— Открыто! — крикнул Егоров.
Пришла, оказывается Настя, внучка Марии Павловны. Раньше-то они через два дома соседями были, но когда украинцы все вокруг минировать начали, перебрались к родственникам на другой конец села.