Выбор
Шрифт:
Многие радовались, что хоть от жары малость отдохнули, хотя, по правде говоря, не столько жара, сколько непрерывное нелепое это ожидание мотало и рвало их молодые души. А зачем? Зачем?
Отец разведал и вечером рассказал, что эти смотрины устроены повелением вовсе не молодого великого князя, а старого, больного Ивана Васильевича и что он все время всех торопит, требует, чтоб кончили в несколько дней, оттого девок так и мотают, а как сам Василий Иванович к этому относится, так доподлинно никому и не ведомо.
– А завтрева и вам со мной велено прийти, и тебе, и тебе.
До того дня никаких родителей, ни родственников на великокняжеский двор не допускали.
– Свят! Свят!
– всполошилась матушка.
– Нас-то почто?!
Соломония пожала плечами.
– Я вообще не видела, чтоб, кроме меня, еще кого звали.
– Да?!
– с испугом вымолвила мать и, выпучив глаза, даже плюхнулась на табуретку.
* * *
Отца и мать оставили в одном покое, а ее провели в другой, где были только женщины: две боярыни в возрасте, две, как она поняла, повитухи, одна пожилая, вторая средних лет, и совсем-совсем старенькая маленькая, сухонькая, медленная старица-монашка. Соломонии велели раздеться догола.
Разделася.
И боярыни с повитухами стали рассматривать ее с головы до пят с отдаления и вплотную. И щупали, гладили, мяли, заставляли ходить просто, ходить на цыпочках, приседать, крутиться, прыгать, ложиться на лавку на живот и на спину, задирать ноги и поджимать, заглядывали в уши, глаза, в нос, под мышки и даже в срамные места, чем страшно ее рассмешили. Но сами даже не улыбнулись. И все время наперебой спрашивали, спрашивали: тут больно? а тут? чем болела - с самого-самого детства? как ест? что любит - из еды и вообще? не устает? что умеет? что делает? какие рукоделия? знает ли грамоту? Даже как испражняется, спросили, по малой и большой нужде, чем опять, конечно, рассмешили. И тут же поинтересовались, часто ли она такая смешливая, часто ли злится. Сказала, что унывает редко и злится тоже, как и ее матушка, в которую характером. Это, кажется, понравилось. В том числе и старице, которая одна все это время не проронила ни слова и почти не шевелилась, возвышаясь в углу черным конуском и не сводя с голой, розовотелой, дебелой Соломонии немигающих, сильно выцветших, почти белесых, пронзительных глаз; тут даже чуточку улыбнулась и качнула головой. Много позже Соломония узнала, что это была знаменитая великоустюжская прозорливица Евпраксия.
Оказалось, что отца и мать тоже дотошно расспрашивали об их и ее здоровье с самого измальства и о всех родственниках, о всем роде Сабуровых, достатках и прочем. Об ее нраве и поведении. И сказали, что о чем-то известят.
Она видела, как напуганы и как надеются и не верят родители, что это может случиться именно с ней, с ними, и как все же страшно боятся все сглазить, если поспешат радоваться. Матушка аж вся уменьшилась, так сжалась. И Мария тоже.
Весь дом будто сжался и затих.
И Соломонии их всех было очень жалко, ибо она одна ни секунды не думала, что это может произойти. Ведь ждала-то все время чего-то другого, совершенно неожиданного, удивительного. А этого не ждала нисколько.
С тем же туда и через два дня шла, когда через нарочного родителям велели опять привести ее зело нарядной. А там, между прочим, таких же зело нарядных красавиц оказалось целых десять. Действительно редчайших и очень разных красавиц, которым можно было только удивляться и бесконечно любоваться. Всех их, как выяснилось, тоже подолгу рассматривали и щупали голыми. А сейчас в великокняжеском тереме, оставив родителей в нижних сенях, чинно и торжественно ввели в палату, называемую Брусяной, тоже дивно разукрашенную и убранную, но небольшую. Расставили в ряд напротив окон и сказали, чтоб не разговаривали. Поправляли на них одежду, украшения. Три или четыре человека этим занимались - их даже не успели разглядеть, ибо появился наконец сам молодой государь.
Она впервые видела его так близко. Прежде только издалека, в проездах по Москве. Не больно рослый, но статный, лицо крепкое, горбоносое, похожее на отцовское, лишь борода светлей. Легонько им всем кивнул, бегло улыбнулся, встал на расстоянии
– Хочешь быть моей женой?
Она очень удивилась, хмыкнула, подняв плечи и быстро соображая: хочет или не хочет?
* * *
Радовалась ли она тогда? Несомненно. Даже ликовала. Но только первые часы, первый тот день, когда ее сразу же отделили от других девиц, отвели в какую-то горницу, возле нее засуетились какие-то боярыни, поздравляли, нахваливали, объясняли, что все теперь ее слуги-наставницы, все разобъяснят, расскажут, покажут, что ей следует делать, как себя держать, вести прямо даже вот с этой самой минуты, но тут вошел теперь уже ее жених, Василий Иванович, все боярыни сразу удалились. Оставшись с ним наедине, она поначалу немного смутилась, но тут же и возликовала, расцвела, разулыбалась, ибо разглядела, что он куда красивей, мужественней, приятней, чем показался в первый раз. Улыбнулся приятно и будто бы тоже слегка смутившись. Это было неожиданно. Глядел восхищенно. Осторожно провел пальцами по ее рукаву от плеча до кисти, но не дотронулся до нее. Почуяла, что робеет. Это было еще неожиданней.
– И имя у тебя редкое, - сказал так, словно продолжал разговор и что-то уже нахваливал. Потом оказалось, что часто так разговаривает.
– С сестрой похожи, она тоже красива, но какая разница!
Поняла, что он действительно видел их всех - если не во дворе, то в Грановитой-то точно, а может быть и после, может быть, даже...
"Да нет! Не может быть! Господи!"
– Ты постарайся, понравься отцу. Постарайся!
Она не поняла.
– Счас поведут тебя к отцу. Я ему уже сказал...
Она, как и все на Москве и многие на Руси, конечно же, знала, что сам государь всея Руси великий князь Иван Васильевич года уж полтора как болен, что его хватил удар, и сначала он лежал совсем не двигаясь и почти не разговаривая, но потом будто бы стал помаленьку ходить и разговаривать и сейчас, летом, да даже и зимой всякий день сидит на гульбище своих хором, дышит вольным воздухом, но ездить уж никуда не ездит даже по Москве и в свои подмосковные. Ездить ему нельзя совсем. И в церкви не может ходить. Приносили, сказывали, раза два или три на великие праздники в храм Успения на руках на особом стуле - и все. А когда еще был здоров, она девчонкой тоже не единожды его в проездах видела, но все мельком, конечно: крупнее и мощнее сына был намного, прямой, тоже горбоносый, брови вразлет, лицо орлиное, темное. Большего не углядела. Зато, как и все на Москве, наслышана была о нем выше головы, о его нраве крутом и тяжелом и черных, испепеляющих глазах. Родная матушка, ни о ком никогда не сказавшая худого слова, и та сколько раз с самым настоящим ужасом рассказывала, как трепетала и немела от его необыкновенного, будто правда чем насквозь прожигающего душу, грозового взгляда. А многие женщины и вовсе лишались чувств - она сама свидетельница. Да и мужчины, даже из самых близких ему, как говорили, боялись этого взгляда, особенно во гневе. Гневался люто, грозно и круто. Большинство только так его и звали - Грозный!
Он сидел в просторном покое боком к многоцветному окну, и на нем лежали красные, желтые и синие отсветы - на лице, на бирюзовом парчовом длинном, теплом, несмотря на лето, кафтане. Впрочем, в покое было совсем не жарко. Сидел на большом резном золоченом стуле, и в первые мгновения она увидела лишь, что теперь он не черный, а поседелый, но клоками. И густые знаменитые брови вразлет поседели. То, что он сидел криво и сильно откинувшись назад, вытянув прямую безжизненную левую ногу и такую же левую руку в алой рукавице, несмотря на лето, разглядела уже после. И что левая сторона лица перекошена - после. И что левый глаз страшновато выпучен и светится слишком большим белком.