Выбор
Шрифт:
Или не для нее та сила, или дОлжно ей пробудиться, когда вовсе уж край будет.
Устя кивнула, веревочку на шею накинула, косу выпростала, а сам оберег под одежду заправила.
— Пусть при мне побудет, бабушка. Чует мое сердце, пригодится он, только не знаю пока — где.
— Просто так Гневушка ничего и никогда не давал. Пригодится, Устя, потому мне и страшно. Ты ведь чуешь, что в нем?
— Чую.
— Вот и я тоже… если что — меня не спасай. Поняла?
— Бабушка!
— Стара я уже, пожила свое. Ежели и решу жизнь
— А я, бабушка тоже знаю, за кого и со своей жизнью расстаться не жалко. За любимых и близких.
И что тут волхва сказать могла?
Да только одно.
— Береги себя, внученька. Береги себя.
И кто бы сказал, что две женщины, ревущие навзрыд, могут половину Ладоги на погост уложить? Да никто! Сидят, слезы льют… вот ведь бабы!
Глава 5
Хорошо, что в монастыре — резиденции ордена Чистоты стены толстые, каменные, двери дубовые. Лишний раз и не услышишь ничего.
А все равно…
Повезло еще, никто рядом с кельей магистра не проходил, а то и поплохеть бы могло, такие стоны неслись оттуда, такие крики жуткие.
— Нееееет! Не нааааадо!
Магистру кошмар приснился.
Этот кошмар его редко посещал, но потом месяц, а то и два приходил в себя магистр, страдая от припадков и расстройства нервного.
Было отчего.
Дело давно уж прошло, лет сорок тому минуло, как совсем юным рыцарем прибыл он в Россу. Посмотреть хотелось, проведать, что за земля это, что за народ там… сошел он на берег в стольном граде — Ладоге.
С собой у него грамоты к государю были, при дворе царском ждали его, так ведь не сразу ж с корабля к царю ехать? Надобно хоть в порядок себя привести.
И привел, и ко двору поехал, там его и увидел. Юноша, на карауле у входа стоял, на входящих смотрел — и так его этот взгляд резанул, до кости, по сердцу…
Глаза громадные, чистые, голубые, ровно небо росское, а в них искорки золотистые.
Алексеем его звали.
Далее много чего было, и подружиться с ним магистр смог, и вроде бы все хорошо у них шло. А потом и случилось…
Эваринол никогда бы не признался, на исповеди — и то молчал, и с тайной этой в мир иной отойдет.
Никому и никогда он не скажет, как на одной из попоек подсыпал Алексису тайного снадобья, после которого человеку что женщина, что мужчина, что животное — лишь бы пожар в чреслах утолить.
И никогда никому он не расскажет, как проснувшись с любимым в одной постели, потянулся разнежено и удовлетворенно к губам любимого… и отпрянул.
Такое отвращение было на лице Алексиса, словно с ним в постели оказалась гигантская мокрица. Или слизняк.
— Ты… я… МЕРЗОСТЬ!
Столько было в этом слове чувства, столько ярости, столько отчаяния… Эваринол хотел потянуться к Алексису, хотел объяснить, что это не грех, просто не все понимают, но если двое
Алексис не стал даже слушать.
Попросту врезал кулаком магистру в челюсть, три зуба с тех пор и нет у Эваринола с левой стороны, а сам схватил одежду и выбежал вон.
Его нашла стража. На берегу Ладоги, с кинжалом, вонзенным в сердце. Рука Алексиса не дрогнула… и греха он не побоялся.
Как же выл Эваринол на его могиле.
А все виновата Росса! Все эти дикари, их обычаи… в просвещенных странах не видят ничего ужасного в особой мужской дружбе, и только в Россе к этому относятся с таким омерзением.
Эваринол понял, Алексис предпочел покончить с собой, нежели жить с таким грехом на душе. Или решил, что самоубийство ничего уже не добавит, не убавит…
Как же ему было больно.
Иногда он спрашивал себя — может, Алексис любил его?
Он же не пытался убить Родаля, не причинил ему никакого вреда, не рассказал никому и ни о чем… может, это была любовь?
И сам отвечал себе — нет.
Это была не любовь.
Это было такое сильное отвращение, омерзение, что Алексис не нашел в себе даже сил взглянуть на своего соблазнителя. Для него это было хуже смерти.
И за это Эваринол тоже ненавидел Россу.
Язычники!
Дикари!!!
Но в кошмаре своем он не думал о россах, он снова видел сглаженный ветрами холмик на безымянной могиле за оградой кладбища, снова видел странный символ «кол-во-рот» о восьми лучах, который кто-то начертал на могильном камне, снова мучился от душевной боли, которая была намного сильнее физической, снова просыпался с жалобным криком, почти воем.
И снова мечтал о мести.
Может быть, когда он подчинит себе Россу, когда сломает через колено их обычаи, когда уничтожит самое их основание, их самостоятельность, их правильность, их внутренний стержень… может, тогда кошмар перестанет мучить его?
Он должен это сделать!
Жизнь положит, но сделает!*
*- написано в целях антирекламы ЛГБТ и прочей нечисти. Прим. авт.
Когда у подворья бояр Апухтиных сани остановились, богато украшенные, Марья уж едва жива была от волнения.
Пока с утра купали — одевали — чесали… то одно готовили, то второе, казалось, все сделали, но сколько ж недочетов в последний момент оказалось!
Хорошо еще, маленькую Вареньку заранее в дом к мужу перевезли. Маша сама лично ее Дарёне вручила, посмотрела, как нянька обрадовалась, над малышкой заворковала, и выдохнула радостно: доченьке тут спокойно и хорошо будет.
Да и Устя приглядеть обещала, ей Марьюшка верила.
А из саней парень вылез.
Бойкий, яркий, одет роскошно, в рубаху шелковую, глаза зеленые, волосы золотые волной ложатся.