Выбор
Шрифт:
Михайла, который, считай, своим стал в доме Заболоцких, и тут подоспел. Предложил Илье съездить, подарки отвезти невесте. Да и так… помочь чем.
Илья, который от всего этого шума и гама терялся, предложение Михайлы принял с благодарностью. Есть у него друзья, да все уж женаты, а тут бы кто незамужний, бойкий, чтобы переговорить его нельзя было…
Подарки были честь по чести перегружены, Михайла уехал, а Апухтины принялись к визиту жениха готовиться.
Устя невестку утешала, прихорашивала, успокаивала, потом травяной
— Знаю, что горько. Терпи! Зато до утра бодрой и веселой будешь! Пригодится!
— Спасибо, Устенька.
Устя невестку по светлым волосам погладила.
— Ничего, Машенька, все хорошо будет. Я рядом буду, помогу, ежели что, ты зови, не думай ни о чем. Поняла?
Девичник Апухтины решили не устраивать. Так, посидели вечерком Маша, с Устей и Аксиньей, в баньку сходили — да и довольно.
— Спасибо, сестричка.
Аксинья хоть и фыркала втихомолку, но вслух говорить не решалась. Устя ее уже пообещала за волосья оттаскать, если дурища Машку расстроит. А сейчас и вовсе отправила сестрицу вниз, пусть там торгуется, с подружками невесты, пусть с дружками жениха перемигиваются, пусть глазками стреляют… вдруг да повезет? Может ведь Аксинье и кто другой приглянуться, не Михайла?
А сама Устя при Маше осталась. Та нервничала, и боярыня Апухтина спокойствия не добавляла. То венец поправляла, то платье, то раскрасить дочку рвалась, ровно куклу… Устя уж успела две свеколки вареных у боярыни изъять, коими та щеки дочке румянить рвалась, да и слопала потихоньку.
Долго себя Заболоцкие ждать не заставили.
Зазвенели у ворот бубенцы, заржали кони.
— Эй, хозяева, — взвился веселый голос Михайлы. — У вас товар, у нас купец!
— Еще посмотреть надобно, что там за купец! — зазвенел в ответ девичий голос. — Может, хромой какой, али косой…
Устя Машину руку сжала.
— Ну, держись, сестренка. Ежели что — не смей терпеть, говори сразу!
Татьяна на Устинью покосилась довольная.
А и то, повезло Марьюшке хоть с одной из сестричек.
Видно же, когда человек с добром к тебе, руку протягивает, поддержать да помочь. Хорошо, что Машка с золовкой своей подружилась, что та к ней со всей душой… Хорошо.
Боярыню Устинья тоже отваром напоила под шумок, и Татьяна чувствовала себя, как в двадцать лет. Только что над полом не летала.
Что за травы?
Так бабка у них травница… немножечко. Так, для себя собирает, сушит, не на продажу, не чужим людям. Устя и сама пару глотков отпила, сил у волхвицы хватило бы и на три свадебных дня, но к чему людям лишнее показывать? Так они все на травы спишут, и более ничего не подумают.
Внизу проходили жаркие торги, наконец, одарив всех подружек невесты лентами, пряниками и серебром, жених прорвался в горницу.
Маша ему навстречу встала — и Устя даже руки сжала.
Как же хорошо, Жива-матушка! Вот оно!
Когда Машка так навстречу мужу и тянется, и он к ней… видно,
Счастье?
Для них это так и есть. И словно теплом от них веет… Жива-матушка, пусть хорошо все у них будет!
— Хорошая пара будет. — И как Михайла рядом с Устиньей оказался. Вот пролаза непотребная! — Прими, боярышня, по обычаю.
Отказываться от ленты да пряника Устинья не стала. Надо так.
А вот что в руку ей записочка скользнула одновременно с пряником, Устинья и глазами сверкнуть не успела, не то, что негодяя пнуть или записочку вернуть.
— Поговорить надобно, — и тут же Михайла в свадебную круговерть включился, не дав ей и слова сказать.
Устя только ногой топнула в бессильной ярости, но понимала, что разговор состоится, Михайла — не Федор, он и хитрее, и подлее, и пролазнее. Он такое утворить может, что Устя потом три раза наплачется.
Поговорить ему надобно!
А ей?
Ее кто-то спросил?
Тьфу, гад!*
*- забавно, но гад — было одним из главных ругательных слов на Руси. А не то, что сейчас. И очень обидным, кстати. Прим. авт.
Поздно вечером, когда молодых уже осыпали зерном, хмелем, отвели в опочивальню и заперли там, Устя из дома выскользнула.
Михайла уж ждал ее в условленном месте.
Мерз, к ночи морозом хорошо ударило, с ноги на ногу переминался, притоптывал, уши красные потирал, а не уходил.
— Чего тебе надобно? — Устинья церемониться не собиралась.
— Поговорить хотел, боярышня.
— Слушаю я. Говори.
— Через два дня от сего к вам на подворье боярин Раенский придет. Отбор начнется. Для тебя, понятно, это все ерунда, тебя и так в палаты пригласят.
— Знаю.
— А хочешь ты этого?
— Тебе какое дело, Михайла Ижорский?
— Самое прямое, боярышня. Люба ты мне, поди, сама уж поняла?
— Поняла, — Устинья взгляд в сторону не отводила, смотрела прямо в глаза Михайле, и шалел он от взгляда ее крепче, чем от хмельного вина.
— А коли поняла, чего ты мне жилы тянешь?
Устинья с ответом не замедлилась, не задумалась даже — чего время зря тратить?
— Не люб ты мне, вот и до жил твоих мне дела нет.
Михайла дернулся, как обожгло его.
— Не люб…
Может, и пожалела бы его Устинья. Это ведь еще не тот Михайла, который ее травил, до того ему еще расти и расти… а все равно. Как глаза эти зеленые видит — так и вцепилась бы! Вырвала бы, с кровью!
— Это ты хотел услышать, Михайла?
— Не это, боярышня, да не скажешь ты мне покамест иного. А Федор люб тебе?
— И он мне не люб, — сейчас Устя уже спокойно говорила.
— Как на отбор ты придешь, у тебя другого выбора не останется. Выдадут тебя замуж за Федора, хоть волей, хоть неволею.