Выборный
Шрифт:
– Владислав Феликсович,- винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?
...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте,
– Не понимаете?- помедлив, спросил Граф.
– Тиф - слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это - не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?
– Что - "эти"? Эти как раз и невежественны.
– Слов, правил и законов им преподали достаточно.
– Каких?- спросил Белов.- О строительных конструкциях? Как это у них называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.
– Вы-то сами умели?- невесело улыбнулся Граф.
– Учились,- отрезал Белов.
– На своей шкуре учились.
– Если бы только на своей...- тихо обронил Осинецкий.
– Не теориями людей надо воспитывать,- твердо сказал Белов,- но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, - это неправильно.
– Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им?
– спросил Осинецкий и сам же продолжил: - Когда выстрадают - научатся. А без того непрочно...
Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:
– Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия - вот они и будут поступать по-человечески.
– Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.
– Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.
Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:
– Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения...
Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:
– Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым,
– Нет же,- Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, - да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных - и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.
– И как же прикажете "переделывать"?- поинтересовался Василий Андреевич.
– Терпением. И словом Христовым - неизменным перстом указующим во всех бедах и сомнениях бытия.
– Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет? Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то в процедуре, - тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.
Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить спор. Но Граф обернулся:
– Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот - главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только - через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.
Василий Андреевич помедлил и спросил:
– Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?
– Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания...
– А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?
– Я стал нужнее как врачеватель душ.
– А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти - совестью, которая тоже разум, и пониманием долга - тоже разумом.
– Вы слишком широко трактуете разум.
– Зато вы - слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет...
Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.
И тут Граф заговорил:
– Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.