Выкупи меня
Шрифт:
Боль не чувствую. Страх сильнее — он парализует, сковывает, лишает способности здраво размышлять. Леденит. Меня колотит так, что зуб на зуб не попадает.
Ника… У них — Ника! Моя сахарная девочка! Хрупкая, беззащитная, совсем одна.
Я сам её привёз и отдал!
Блядь.
Мудак последний. Урод. Мразь.
Мне дышится через раз. Потому что, если страх сковывает холодом, то ненависть к себе обжигает, полосует, как бич.
Я злюсь на Глеба и на Севу. Они тогда явились, оба такие крутые, просто киношные герои. Темников укладывал
А я?
Я бойцом-то никогда не был, мажор хренов. Мне повезло, что природа наделила отменным здоровьем и хорошим метаболизмом. Достаточно пару раз в неделю заглянуть в тренажерный зал — и всё, я в отличной форме. А вот драки, боевые искусства, оружие — не моё. Меня эта сторона жизни никогда не привлекала. Я ненавижу боль — не терпеть, не причинять.
Раньше ненавидел — теперь ей рад. Хочется даже ещё сильнее, чтобы корчиться, чтобы глаза на лоб лезли. Хоть и дышу через раз, рвано и сдавленно — меня не пощадили, когда лупили. Но хочется вообще не дышать — сдохнуть, как шелудивому псу где-нибудь на помойке. Там самое место отбросам и мразям вроде меня.
Я прогнал врача, которого ко мне прислал Глеб. Никаких докторов! Не заслужил.
Ника… Девочка моя…
От мыслей о том, что могли с ней сделать эти ненормальные фанатики, о том, что моей любимой жены, возможно, уже нет в живых, внутри всё скручивает, немеют пальцы.
Хочется биться головой об стену… и… одновременно, выть.
Идиот! Любишь, говоришь? Да ты не имеешь права даже марать это священное слово собой. Тот, кто любит, может противостоять влиянию извне. Чтобы там не говорил Глеб. Я знаю — он утешает, оправдывает так. Но мне не нужны ни утешения, ни оправдания.
Когда он входит в комнату, которую мне выделили в резиденции Драгина, хватаю его за руку:
— Научи меня!
— Чему? — рявкает он.
— Этим своим крутым штучкам. Я должен быть там. Должен вытянуть её.
— Арис, не пори горячку! — приказывает мне Глеб. Мой собственный начбез строит меня, как школьника-недоумка. Впрочем, я такой и есть. — Мы уже разрабатываем спасательную операцию.
Мотаю головой:
— Помнишь, ты говорил Нике, что выстрелил в Вадима, потому что не было времени на другое решение. А иначе его бы убили по-настоящему? — судорожно сглатывает и кивает. — Сейчас времени ещё меньше. Пока мы будем тут продумывать спасательные операции — они её… — немею, сжимаю руки в кулаки. Сил нет закончить. Потому что пиздец, как страшно. Потому что… может уже… — У Севы же есть вертолёт, — именно на нём меня сюда и привезли. — Забросьте меня туда, в штаб лотоса.
Глеб мотает головой.
— Они снова наведут на тебя этот цветок. И ты…
Трясу его, потому что самого сейчас трусит и колбасит не по-детски…
— А представь если бы Алёна… — еле хриплю… — у них…
Потому, как меняется его лицо, как трескается и слетает на хер маска холодного бесстрашия, понимаю — достучался!
— Я её туда отвёз — я и вытащу! — говорю уверено, хотя уверенности нет ни на грош. И добавляю, чтобы уже совсем наверняка пробить броню: — Пожалуйста…
Он кивает:
— Есть один способ,
— Но? — бешусь я. — Нет никаких «но». Они умерли в конвульсиях. Мне подходит любой вариант.
— Этот вариант особенно дерьмовый. Билет в один конец.
— Да похер вообще. Главное, вытащить оттуда Нику.
Вытащить, если жива. Найти ей лучших специалистов, чтобы прошла реабилитацию — а то слишком много стрессов на маленькую девочку. И отпустить.
Хотя… отпускать и не придётся. Я, скорее всего, сдохну. И это — лучший вариант. Потому что, если останусь жив, буду рассчитывать на прощение. А в моём случае это… подло…
Глава 10. Последствия выбора
Ника
Прихожу в себя… и понимаю, что сижу в кресле.
Уже хорошо. А то, если вспомнить, что предшествовало моему попаданию в эту комнату — кстати, большую, красивую, с антикварной мебелью, картинами и камином — то очнуться я могла и на каком-нибудь жертвенном алтаре. В качестве агнца на заклание.
Кресло всё-таки лучше.
Но вот руки мои плотно примотаны к подлокотникам, а щиколотки — к ножкам кресла. Скотчем. Ай-яй-яй, что же вы так не бережёте дорогую вещь? Скотч же весь лак сдерёт! Это я — чтобы успокоить себя. Потому что то, что привязана, да ещё и так крепко, — плохо.
Но хорошо то, что одета. И одежда даже не слишком порвана. Это даёт мне надежду, что насиловать меня не будут. Пока.
Мысль снова мечется, подкидывая картинки недавнего прошлого — как шестеро отморозков кидаются на моего Аристарха. Вшестером на одного! Понятие чести им явно неведомо. Как он там? Мой бедный! Что они с ним сделали, уроды?
Вспоминаю ужас в карих глазах, протестующий крик, как муж рванулся ко мне. Страшно представить, что с ним сотворили. Такое вмешательство в сознание не проходит бесследно. А помноженное на стресс, боль, отчаяние…
Только бы с Аристархом было всё хорошо! Скрещиваю пальцы.
Мне хватит и Вадима.
Наверное, на мне проклятье, что мужчины, которым я нравлюсь, страдают, а то и вовсе гибнут!
Лучше не думать.
Впрочем, из размышлений меня небрежно вырывают — в комнату, широко распахнув двустворчатые двери, вальяжно шествует мужчина. Благородной наружности, одетый, как лондонский денди, гладко причёсанный. На вид — сорока пяти-пятидесяти лет.
Проходит, садится напротив, с любопытством рассматривает меня. Чёрные глаза, сканирующие меня, напоминают провалы. Они напрочь лишены жизни и эмоций.
— О, наша Вероничка-клубничка очнулась.
Меня передёргивает от фривольного слащавого тона.
— Вы всегда констатируете очевидное? — говорю я, а сама чувствую, как голос хрипит. Будто не мой. Гостеприимный хозяин не предложил мне даже простой воды.
— Дерзишь, — тонкие губы незнакомца кривит довольная ухмылка, и он тотчас же становится отталкивающим и мерзким, — это хорошо. Не люблю ломать бесхребетных кукол.
От перспективы продирает холодом по позвоночнику.
— Ломать? — переспрашиваю, облизывая пересохшие губы.