Высокие блондинки
Шрифт:
Квитанция представляет собой три листочка нежно-зеленой полупрозрачной бумаги с машинописным текстом, скрепленных в уголке. Клоз хватает ее и жадно рассматривает.
— Даже как-то странно снова увидеть это, — бормочет он с кривой усмешкой, покачивая головой, — давненько я не держал ее в руках.
— Я тебя понимаю, — говорит Жув, также усмехаясь, — очень даже понимаю.
Клоз еще раз внимательно просматривает все три странички.
— Погоди-ка, — замечает он, — мне кажется, тут кое-чего не хватает.
— Да неужели? — с невинным видом восклицает Жув. — Быть того не может. Клянусь, это все, что
— Опять хочешь меня надуть, — с горечью констатирует Клоз. — Решил мне свинью подложить?
— Вовсе нет, — уверяет Жув. — Вовсе нет!
— Но тут же нет раздела, касающегося мяса! — кричит Клоз, тыча документ под нос Жуву.
— Я просто не понимаю, что ты имеешь в виду, — говорит Жув. — Но если это тебя не устраивает, я могу взять его назад.
И он ловко выхватывает документ из рук шурина.
— Постой, не надо! — в панике восклицает тот. — Отдай как есть. Все-таки это лучше, чем ничего.
— Нет уж, извини, приятель. Раз ты мне не доверяешь, значит, даром уже не получишь. Только в порядке взаимной услуги. Нарой-ка еще что-нибудь про ту девицу, и я, так и быть, верну тебе бумажки.
Несколько секунд Клоз сверлит Жува взглядом, который выражает все что угодно, кроме любви, потом цедит сквозь зубы: «Ладно, обожди». В ожидании шурина Жув созерцает в окне все ту же вяло качающуюся ветку платана, что и в прошлый раз. Хотя, впрочем, не совсем ту: теперь она покрылась почками.
На сей раз Клоз возвращается гораздо быстрее и с новым документом в руке. Это три рукописные строчки на листке, выдранном из блокнота, — адрес дома престарелых в департаменте Сена-Приморье.
— Держи, — говорит он, — вот все, что я смог найти. А теперь гони квитанцию.
— Конечно, конечно, — отвечает Жув, — вот она. Я поцелую от тебя Женевьеву, ты ведь это собирался сказать?
— Вот именно, — бурчит Клоз, распахивая перед гостем дверь. — Поцелуй ее от меня. Поцелуй как можно крепче, чтоб ты сдох!
— Ах, Робер, — жалобно восклицает Жув. — Ах, Робер, ну почему ты всегда так груб со мной!
24
А дни все текли и текли, заполненные лишь короткими прогулками то позади замка, в лугах (боярышник, проселочные дороги, изгороди, коровы), то у моря (йод, волнорезы, водоросли, чайки); созерцанием лошадей — впрочем, быстро наскучившим, чтением случайно подвернувшейся книжки да ленивым сидением перед телевизором. Наверное, Глория могла бы куда полнее наслаждаться чистым воздухом, здоровой разнообразной пищей и крепким сном в комнате с открытыми окнами; наверное, она могла бы больше двигаться, но ей это и в голову не приходило.
Дни казались ей чересчур долгими, и она тоже частенько поглядывала на часы: никогда еще время не тянулось так медленно, как здесь. То была какая-то убийственная медлительность, стократ помноженная на самое себя, давящая, близкая к последней, окончательной недвижности. Медлительность растущей травы, медлительность ленивца на ветке или капельки смолы на дереве. Среди слов, определяющих движение, медлительность, без сомнения, самое выразительное — она до того неразворотлива, что даже не успела подобрать себе ни одного синонима, тогда как у скорости, не теряющей ни минуты, их полным-полно.
Бельяр тоже без конца сверялся с часами,
— Ну и уходи! — в сердцах крикнула ему однажды Глория. — Давай, убирайся! Ты мне надоел до смерти.
Бельяр тотчас вскочил и погрозил ей пальцем.
— Не смей говорить со мной таким тоном! — взвизгнул он. — Не воображай, что ты первая, кого я опекаю.
Нет, милочка, я руководил людьми поважней тебя. Известными, знаменитыми. Деятелями искусства и все такое.
— Ну и как? — с усмешкой спросила Глория. — Они все умерли?
— С чего это они должны умереть? — возмутился Бельяр. — Не волнуйся, я свое дело знаю.
Но когда Глория поинтересовалась, отчего же все эти знаменитости, хотя они еще живы, больше не прибегают к его услугам, Бельяр насупился и стал разглядывать в карманном зеркальце свои зубы. Потом глухо пробормотал, что да, были кое-какие проблемы. Однако ему не хотелось бы распространяться о причинах своего увольнения.
— Ax вот как? — воскликнула Глория. — Ну-ка, повтори, что ты сказал!
Карлик нехотя буркнул еще раз слово «увольнение».
— Постой-постой, — сказала Глория, — ты хочешь сказать, что тебя можно уволить?
— Конечно можно, — признался Бельяр. — Стоит лишь захотеть.
— Но я именно этого и хочу, — обрадовалась Глория. — Очень даже хочу.
— Как бы не так! — хихикнул Бельяр, изучая в зеркальце свой черный язык. — Хочешь, да не слишком.
— Дурак несчастный! — бросила Глория. — Жалкий недомерок!
В общем, между ними то и дело вспыхивали короткие перепалки, неизбежные при подобном безделье, когда люди начинают психовать по любому поводу. Например, из-за Бельяра, из-за Лагранжа, даже из-за Збигнева. Из-за лошадей. Из-за собаки, которая сама психует из-за другой собаки и потому все утро лает без остановки в глубине парка. Да и скука терзает их всех не меньше безделья. За неимением лучшего они все больше времени проводят у телевизора, совсем как Женевьева Жув. Смотрят сериалы («Ты рискуешь потерять ее, Алекс! Она ведь уверена, что любит тебя!»), смотрят телеконкурсы («А теперь прошу вас сосредоточиться, Роже! Какие цветы мы чаще всего видим на балконах?» — «Кувшинки… нет, я хотел сказать, петуньи… ой, нет, я хотел сказать, герань!» — «Увы, я сожалею, Роже, но вынужден учесть только ваш первый ответ. Итак, вы сказали „кувшинки“…»), смотрят выпуски новостей. В выпусках новостей никогда не упоминается имя Глории. Да и с какой стати его упоминать? Однако она по-прежнему боится этого. «Ты боишься не того, что о тебе заговорят, — злорадно бросил как-то Бельяр, — ты боишься, что о тебе НЕ заговорят… Эй, хватит, отпусти меня! — завопил он миг спустя. — Ты же знаешь, я не выношу физического насилия!»