Высокое искусство
Шрифт:
Но вспомнишь «Кубок» и «Иванову ночь» в переводах Жуковского, вспомнишь «Будрыса», переведенного Пушкиным, «Горные вершины» в переводе Лермонтова, «Коринфскую невесту» в переводе Алексея Толстого, а также десятки шедевров современных мастеров перевода – и все эти горькие мысли рушатся сами собой.
К такому же оптимизму – правда, на других основаниях – пришел в конце концов и Борис Пастернак.
«Переводы мыслимы, – пишет он, – потому что в идеале и они должны быть художественными произведениями и, при общности текста, становиться вровень с оригиналами своей собственной неповторимостью. Переводы мыслимы потому, что до нас веками переводили друг друга целые литературы, и переводы – не способ ознакомления с отдельными произведениями, а средство векового общенья культур и народов» [171] .
171
Б.
Глава седьмая
Синтаксис. – Интонация. – К методике переводов Шекспира.
I
Воспроизводить иностранный синтаксис во всех его специфических особенностях, конечно, нельзя.
Точные копии иноязычной фразеологии немыслимы, так как у каждого языка есть свой собственный синтаксис. Но в тех случаях, когда синтаксис переводимого текста культивирует всякого рода повторы, параллелизмы, единоначатия, симметрические словесные ходы, при помощи которых организуется определенная ритмика поэтической и прозаической речи и которые легко передать средствами русского синтаксиса, – воспроизведение этих синтаксических фигур в переводах на русский язык обязательно. Отсюда, однако, не следует, что синтаксис нашего перевода должен звучать не по-русски.
Хороший переводчик, хотя и смотрит в иностранный текст, думает все время по-русски и только по-русски, ни на миг не поддаваясь влиянию иностранных оборотов речи, чуждых синтаксическим законам родного языка.
Переводчик должен стремиться к тому, чтобы каждая фраза, переведенная им, звучала по-русски, подчиняясь логике и эстетике русского языка.
В свое время по этому поводу велись ожесточенные споры, сущность которых знаменитый английский критик, поэт и философ Метью Арнольд кратко сформулировал так:
«Одни говорят: перевод может почитаться хорошим, если, читая его, мы забываем подлинник, и нам кажется, что подлинник написан на нашем родном языке.
Другие говорят: цель перевода прямо противоположная. Нужно сохранять в переводе каждый непривычный, несвойственный нашему языку оборот, чтобы возможно сильнее ощущалось, что перед нами создание чуждого нам ума, что мы только имитируем нечто, сделанное из другого материала» [172] .
Современные мастера перевода придерживаются первого из этих двух переводческих методов, взаимно исключающих друг друга.
172
«On Translating Homer» – Essays Literary and Critical, by Mathew Arnold London, 1911, pp. 210–211.
Синтаксис оригинала, утверждают они, не должен владеть переводчиком; переводчик должен свободно владеть синтаксисом своего родного языка.
В самом деле, нельзя же писать:
«Он шел с глазами, опущенными в землю, и с руками, сложенными на груди».
«Он был похож на испанца со своей смуглой кожей… »
«Грум выглядел франтом со своими драповыми гетрами и его круглым лицом».
Все это обороты не русские. К сожалению, они издавна превратились в бытовое явление. Даже в сочинениях Анатоля Франса, вышедших в «ЗИФе» под редакцией А. Луначарского, мы встречаем такие, например, обороты: «Он нашел ее очень миловидной, с ее тонким носом…» [173]
173
Анатоль Франс. Полн. Собр. соч., т. III. M.–Л., 1928, с. 211.
Вообще в нашей литературе выработался особый, условный переводческий язык, который с подлинным русским языком не имеет ничего общего.
Вот примеры излюбленной переводческой лексики: «Она имеет массу брильянтов…», «Я вернусь через пару часов…», «Все его члены дрожали» (члены вместо «руки и ноги» особенно часты у переводчиков английского текста).
Русскому синтаксису свойственно заменять притяжательное местоимение личным (с предлогами у или к или без всякого предлога, в дательном
«Ее глаза зелены…», «Я еду на свою родину…», «Вы почти оторвали мою руку…»
Тогда как по-русски надлежало сказать:
«У нее зеленые глаза…», «Я еду к себе на родину…», «Вы чуть не оторвали мне руку…»
У многих переводчиков встречаются и такие обороты:
«Я мог бы спасти его, но у меня не хватило мужества сделать это».
«Он относится к нам хорошо. Не могу понять, почему он делает это».
Между тем без двух последних слов фраза звучит изящнее и более по-русски: «Я мог бы спасти его, но у меня не хватило мужества».
«Он относится к нам хорошо… Не могу понять почему».
Особенно усердно калькировал иноязычный синтаксис известный сторонник вербальной точности (то есть дословности) Евгений Ланн. В его переводах то и дело встречаешь такие кальки:
«Он в ужасном состоянии любви» (in the horrible state of love).
«Он улыбнулся сквозь свои слезы».
«Он стал убирать подножку экипажа с физиономией, выражающей живейшее удовлетворение». И т.д. [174]
174
Иван Кашкин. Мистер Пиквик и другие. – «Литературный критик». 1936, №5, с. 222.
Русский синтаксис не допускает сокращения обстоятельственных придаточных предложений, если их подлежащее не тождественно с подлежащим главного предложения. А между тем переводчики пишут:
«Будучи на положении бродяги, всякое повреждение приписывалось мне».
«Лежа в канаве, спасение казалось мне невозможным».
«Она, со своей стройной талией молодой девушки, слушала его стихи» [175] .
По той же самой причине, забывая, что в русском языке винительный падеж дополнения только тогда переходит в родительный, если отрицательная частица «не» относится к глаголу, управляющему этим дополнением, переводчики вводят родительный падеж даже в тех случаях, когда отрицательная частица стоит при глаголах, не имеющих никакого отношения к данному дополнению.
175
«Литературная газета», 1933, № 53.
Они пишут: «Не хочу описывать разнообразных чувств, нахлынувших на меня».
В то время как необходимо писать:
«Не хочу описывать разнообразные чувства, нахлынувшие на меня», ибо в данном случае не относится к слову хочу, а не к слову описывать.
Это правило нарушается чаще других. Даже хорошие переводчики пишут:
«Спичка не может вызвать молнии» (нужно – молнию). «Этого не могло бы случиться» (вместо: это не могло бы случиться) и т.д. [176]
176
Вопрос о родительном падеже, поставленном после ряда глаголов, из которых лишь первому предшествует частица не, занимал еще Пушкина. В юношеских заметках (1820) Пушкин спрашивал, как лучше: «Не могу ему простить справедливые насмешки» или: «Не могу ему простить справедливых насмешек».
«Кажется, – писал А.С. Пушкин, – что слова сии зависят не от глагола могу, управляемого частицею не, но от неопределенного наклонения простить, требующего винительного падежа. Впрочем, Н.М. Карамзин пишет иначе» (то есть Карамзин ставит родительный падеж). Десять лет спустя Пушкин снова вернулся к этой теме: «Возьмем, например, следующее предложение: „я не могу вам позволить начать писать стихи“, а уж конечно не стихов. Неужто электрическая сила отрицательной частицы должна пройти сквозь всю эту цепь глаголов и отозваться в существительном? Не думаю». (Полн. Собр. соч., т. XI. М.–Л., Издательство АН СССР, с. 18, 147).