Высота
Шрифт:
— Назовите их имена. — Бросив взгляд на адъютанта, генерал дал понять, чтобы тот не томился без дела: — Капитан, запиши.
Глядя не на командарма, а на его адъютанта, Полосухин почти диктовал:
— Командир стрелкового батальона старший лейтенант Иванников Федор Федорович. Будучи тяжелораненым, он отказался от эвакуации в госпиталь и продолжал командовать своим батальоном, разъезжая на крестьянских санях, в которые была впряжена низкорослая монгольская лошадка. А когда ее убило попаданием осколка в сердце, бойцы впрягли ему другую лошадь.
— Представить к ордену Красного Знамени, — прервал доклад Полосухина командарм. — Еще кто?
— Помощник начальника штаба полка по
— Реляции пишите короткие, но суть подвига должна быть выражена четко, — заметил Говоров. — Следующий!
— Начальник интендантской службы полка старший лейтенант Зюбан Пантелеймон Иванович. И особо прошу, товарищ генерал, не обойти с наградой начальника химической службы старшего лейтенанта Егорова Василия Ивановича. Когда рота залегла под огнем двигающейся на наши окопы вражеской пехоты, Егоров поднялся первым и с кличем «За Родину!» повел роту в контратаку. Атака немцев была отбита.
Командарм окинул взглядом колокольню, на стенах которой не было живого места. Не удержался от похвалы:
— Умели старики строить колокольни и храмы. Кладка — как монолит. Не то что наша, современная. Да и кирпич-то прочнее гранита. Такого огня, который испытала эта колокольня, хватило бы на целую улицу нашего небольшого городишка. — И тут же, вспомнив что-то смешное, спросил, обращаясь к Полосухину: — Виктор Иванович, что за представление я видел вчера вечером, когда орлы твоего 17-го полка метались по огородам Акулова в одних подштанниках? Я наблюдал этот маскарад со своего НП, но так ничего и не понял.
Не сдержал улыбки и Полосухин.
— На войне, товарищ генерал, между трагическими эпизодами иногда нет-нет да и мелькнет трагикомическая мизансцена.
— Не понял тебя.
— К контрольно-пропускному пункту на окраине деревни Акулово подошли две наших автомашины и два наших тапка, в которых сидели переодетые в нашу форму немецкие солдаты. Часового они сняли сразу же. Вслед за этими двумя танками к Акулову подтягивалась целая колонна немецких танков. Началась стрельба. Саперы Павлов и Караганов, увидев, что в наших танках сидят немцы, не растерялись. Рискуя жизнью, они взорвали мощный фугас, заложенный на шоссе. Огромная воронка задержала продвижение колонны вражеских танков. Но две первые автомашины с переодетыми в наше обмундирование немцами и два успевших проскочить в деревню танка вступили в бой с батальоном 17-го стрелкового полка.
— Об этом мне известно, — прервал доклад Полосухина Говоров. — Я спрашиваю: кто это носился с винтовками и автоматами по огородам деревни в одном нижнем белье?
— Был грех, товарищ генерал. Хозвзвод 322-го полка решил помыться в бане. Немного обовшивели. Кое-кто с октября белье не менял. Только разделись, а тут началась стрельба. Но большой паники не было. В казармах солдаты так быстро не одеваются даже по боевой тревоге. Через полторы-две минуты хозвзводовцы уже вступили в бой и организованно, но команде, вместе со всеми подразделениями сменили позиции.
Уже садясь в машину, генерал, строго глядя на Полосухина, приказал:
— Всех, кто отличился в боях за Акулово, представить к награде. Живых и мертвых.
Ответа Полосухина Говоров уже не услышал. Эмка, виляя между развалинами домов и воронками от бомб и снарядов, двинулась в сторону села, где находился командный пункт Говорова.
Дорогой командарм вспомнил о письме рядового Басаргина, погибшего в контратаке за деревню Артемки. Семь раз деревня, от которой остались лишь развалины и головешки, переходила из рук в руки. Утром 17 октября выбивать немцев из деревни Артемки было уже некому и нечем. Отряд под командованием майора Воробьева и те, кто остался
На командный пункт Говоров приехал, когда над израненной и искореженной взрывами снарядов и мин промерзшей землей опускалась ночь с ее напряженной, как до предела натянутая струна, тишиной, готовой оборваться каждую секунду.
Прежде чем выйти из машины, адъютанту пришлось трижды откидывать дверцу кабины и на окрик часового боевого охранения, сложив ладони рупором, громко выкрикивать пароль, на который откуда-то из темноты доносилось ответное «Калуга».
Отсек командарма был жарко натоплен. Ординарец, который имел привычку раскалять чугунную печку так, чтобы бока ее малиново рдели, еще только заслышав простудный кашель не успевшего войти в свой отсек генерала, поспешно вскочил с чурбака, что стоял у печки, и вытянулся по стойке «смирно». Этот своего рода рефлекс, рожденный уставом строевой службы в армии, вначале несколько раздражал командарма, а потом он привык к нему и считал, что только так должен поступать младший по званию военнослужащий, когда перед ним появляется командир.
— Какие новости, Ваня? — мягко спросил командарм, вешая на гвоздь кожаный реглан с меховой подстежкой.
— Зачем-то дважды заходил начальник особого отдела полковник Жмыхов. Велел сказать, что у него к вам важное дело.
— Полковник Жмыхов? Ну что ж, если я ему нужен — сходи к нему, скажи, что я приехал.
— Есть, сходить! — козырнул ординарец и, бросив в открытую дверцу печки недокуренную самокрутку, быстро вышел из отсека.
О полковнике Жмыхове много хороших слов было сказано генералом Лещенко, когда он знакомил Говорова с дислокацией частей 5-й армии еще перед боями на можайском рубеже обороны: и то, что Жмыхов — коммунист ленинского призыва, и что полковник не скрывает царскую награду — Георгиевский крест, прикрепленный ему на грудь самим генералом Брусиловым.
«И зачем все-таки я ему понадобился?.. По пустякам в такое жаркое время, когда немцы все чаще и чаще стали сбрасывать с самолетов десантные группы диверсантов и разведчиков, острой надобности во мне у начальника особого отдела вроде бы не вижу… А впрочем… Ничего не поделаешь, такая уж у полковника служба! Глубокие корни этой службы уходят в недоброй памяти 37-й и 38-й годы… — Случайно возникшая в голове догадка словно обожгла Говорова. — Может быть, прочтенное Жмыховым предсмертное письмо сына командарма Басаргина, расстрелянного, как врага народа, чем-то смутило полковника Тюнькова?.. Но тогда совсем непонятно другое: зачем это личное письмо помначштаба показывал начальнику особого отдела?..»
Все сомнения и недобрые предчувствия рассеялись, когда в отсек командарма вошел полковник Жмыхов. Он сразу же сел за стол и взглядом и легким кивком дал понять Говорову, что при их разговоре третий присутствовать не должен. Командарм все сразу понял.
— Ваня, сходи-ка ты на улицу, прохладись да подыши минут двадцать тишиной и кислородом, а то посмотри на себя: щеки-то от жары, как маки, горят.
Понятливый ординарец, не дожидаясь дальнейших слов командарма, поспешно покинул отсек.