Высота
Шрифт:
— Очень приятно. — Григорий поклонился и представился: — Григорий Казаринов.
— Машенька, раздень дорогого гостя и дай нам в кабинет кофейку. Ну и не поскупись к кофейку по маленькой. Помянем Дмитрия Александровича. Он жил как маршал, а умер как солдат. — И чтобы не мучить Григория расспросами об обстоятельствах гибели деда и не бередить душевную рану, Правоторов с горечью махнул рукой: — Подробности можете не рассказывать. Их знает вся Москва. Прими, Григорий Илларионович, мое отцовское соболезнование. Для меня гибель академика Казаринова, с которым я успел подружиться, была сильным ударом. Два дня я не мог
Раздевшись, Григорий повесил шинель, шапку и планшет на ветвистые оленьи рога, прибитые к стене.
— Как мы с тобой поступим: сразу быка за рога или вначале посмотришь мои скульптуры? Тут тридцать последних лет моей жизни.
Григорий стоял смущенный, молчал, окидывая взглядом нагромождение скульптур, которые были ему сейчас безразличны, но сказать об этом он не решался. Ему помог скульптор.
— Понял тебя, дорогой друг. Тебя сейчас не тронут даже шедевры Лувра. Пойдем. — Приоткрыв дверь в соседнюю комнату, Правоторов пропустил впереди себя Григория и, волоча больную ногу, пристукивая тяжелой палкой, пошел следом за ним. В небольшой комнате, служившей художнику кабинетом, кроме письменного стола, двух кресел, дивана и полок с книгами стояли еще три портрета на высоких подставках. На одном из них был изображен академик Казаринов. Этот портрет был крупнее двух других и отличался манерой исполнения.
Увидев замершего перед портретом Григория, Правоторов, стараясь не стучать палкой, отошел в сторону и со стоном опустился в кресло. Для него, художника, Григорий уже был живой, выразительной натурой. Бери кисть и запечатлевай на полотне мгновение человеческого напряжения. Перед портретом стоял не искусствовед, не художник… Перед портретом академика Казаринова стоял его родной внук.
Глубокий как стон вздох Григория нарушил тишину, которую болезненно ощущал художник.
— Ну как? — тихо спросил Правоторов, не сводя глаз с лица Казаринова.
Григорий молчал, словно не слышал вопроса. И молчание это скульптор воспринял как наивысшую похвалу его работы. Лишь через несколько минут, когда в комнату с подносом в руках, на котором стояли две чашки кофе, две рюмки, вафли и начатая бутылка коньяка, вошла Мария Николаевна, Григорий тяжело выдохнул:
— Он был таким. Он весь здесь. Как живой… — И, помолчав, добавил, не спуская глаз с портрета: — Он словно рядом с нами. Мне кажется, что он сейчас заговорит.
Правоторов встал, с трудом разгибаясь, подошел к Григорию, который, по-прежнему не шелохнувшись, стоял перед портретом.
— Спасибо, Григорий Илларионович… — Голос художника старчески дрожал. — Сказанное вами — высшая похвала для меня. Когда я отолью портрет в бронзу — подарю вам этот оригинал.
В разговор вмешалась Мария Николаевна:
— Ты же собирался высечь его в белом итальянском мраморе. Говорил, что даже облюбовал глыбу.
— Нет, Машенька, я передумал. Белый мрамор для такого великана, каким был академик Казаринов, — материал слишком сентиментальный. Его вулканическую душу нужно писать языком пожара. А богатырский лик его передаст только бронза. — Правоторов медленно опустился в кресло, стоявшее перед журнальным столиком, и жестом пригласил и Григория сесть… — Хоть символически, но, по славянскому
— Да-а… это был необыкновенный человек! — вздохнула Мария Николаевна. — Когда он приезжал к нам, мне всегда казалось, что в мастерской становилось светлее.
Поднимая рюмку с коньяком, Правоторов закрыл глаза. На какое-то время рука его замерла в воздухе.
— Пусть земля ему будет пухом! Он оставил глубокий след в науке и в наших сердцах. — Правоторов опрокинул рюмку и закусил вафлей. — Дмитрий Александрович много раз был у меня. Какие задушевные беседы мы вели!.. Широта мыслей у него сочеталась с какой-то детской непосредственностью. Неповторимые дни в моей жизни… Он много рассказывал мне о тебе, о твоем отце, погибшем при штурме Кронштадта, о том, как вы хоронили его на Волковом кладбище. Он гордился тобой… — Голова художника толчками склонялась на грудь.
Было видно, что он очень устал. Григорий сразу почувствовал это.
— Артем Константинович, у меня к вам большая просьба.
— Слушаю тебя, Григорий Илларионович… — Правоторов медленно поднял голову, и взгляд его встретился со взглядом Григория.
— Я хочу купить портрет деда.
— Зачем он вам? Куда вы его поставите? Вы же воюете… Вы же не знаете, что с вами будет завтра. — Большие сильные пальцы старика нервно выбивали дробь на подлокотнике кресла.
— Я хочу поставить памятник на могиле деда.
— Кто его будет делать?
— Вот об этом я и хотел просить вас. Деньги у меня есть. Мне досталось большое наследство. Кроме вас, мне некого просить об этом.
Правоторов откинулся в кресле и некоторое время сидел неподвижно с закрытыми глазами, словно что-то мучительно обдумывал.
— Вы немного опоздали, Григорий Илларионович, — вмешалась в разговор Мария Николаевна, зябко кутая плечи в пуховую шаль.
— То есть как опоздал? — с тревогой в голосе спросил Григорий.
— Неделю назад у нас была закупочная комиссия. Портрет уже оценили, и составлен акт оценки. Его хочет приобрести Третьяковка.
— Ты обожди, Машенька, не вмешивайся… — Правоторов многозначительно посмотрел на жену. — Одно другого не исключает. В запасниках Третьяковки портрет еще успеет настояться… — Глаза Правоторова заблестели, а крепко сжатый кулак твердо лег на журнальный столик. — Да!.. На Новодевичьем кладбище портрет будет выглядеть впечатляюще. Я и задумал его не салонным, не камерным… — Переведя взгляд на Григория, художник обеспокоенно проговорил: — Но ведь потребуется достойный постамент, желательно из гранита-габро, гранитная ограда… Это потребует немалых денег, а ведь вы пока всего-навсего лейтенант.
— У меня есть деньги, — мягко напомнил Казаринов. — Денег хватит на все: на портрет из бронзы, и на постамент из габро, и на гранитную ограду.
— Машенька, дай мне оценочный лист. Он в нижнем ящике стола, в левой тумбе, в розовой папке.
Мария Николаевна достала из стола розовую панку, извлекла из нее то, что просил муж, и положила документ на стол. Правоторов развернул лист и положил его перед Григорием.
— Зачем вы мне это показываете? — смутился Григорий, который всегда чувствовал неловкость, когда разговор заходил о деньгах.