Высшая мера
Шрифт:
– С мясом… немного подождать?
– спросил официант невозмутимо, будто и не заметил мимолетной вспышки гнева Кандаурова,
– Через полчаса, - сказал Кандауров.
– Грамотные ребята, - одобрительно произнес Юферев.
– Это мой дом, я хозяин, знаю всех, кто у меня бывает. И отвечаю за все, что здесь происходит. Это лучший ресторан города. Человек, у которого есть немного денег и времени… Придет сюда.
– В таком случае скажи мне… Что за дама сидит справа от нас вполоборота…
– В красном платье?
– уточнил Кандауров.
–
– Наверное, с кем-то из гостей пришла… Сейчас узнаю!
– Кандауров рванулся было из-за столика, но Юферев опять остановил его.
– Костя, - укоризненно проговорил следователь, - если мой опер будет вести себя так порывисто… Я уволю его в тот же день.
– Да, порывистость - это плохо, - согласился Кандауров. Чтобы показать, как проникся словами Юферева, он даже отвернулся от столика, за которым сидела женщина со светлыми распущенными волосами, почти полностью скрывавшими ее лицо.
– Это она?
– Не знаю.
– Чем же она тебя привлекла?
– Ничем, - Юферев передернул плечами.
Кандауров некоторое время молчал, глядя в пространство зала, и никто в эти минуты не мог бы определить - куда он смотрит, за кем наблюдает, о ком делает выводы. Пальцы его на белой скатерти мелко вздрагивали, выбивая частую нервную дробь.
– Послушай меня, капитан, - сказал он негромко, все так же глядя в зал полузакрытыми, почти сонными глазами.
– Мы договорились работать вместе. Ты что-то имел на уме, я кое-что оставил про запас, не можем же мы выплескиваться друг перед другом наизнанку, до дна, верно?
– Согласен.
– Так вот… Сейчас мы с тобой на задании, как выражаются в твоей конторе.
– А в твоей как выражаются?
– Гораздо проще… Мы на работе. И потому обязаны друг друга поддерживать. Нравится нам это или нет.
Юферев сидел, поставив локти на стол и подперев щеки кулаками. Лицо его от этого сделалось каким-то перекошенным, морщинистым, печальные глаза смотрели на Кандаурова с бесконечной усталостью, будто он заранее знал, что скажет ему этот человек, с которым он оказался за одним столом.
– Саша, ты мне пудришь мозги, - с неожиданной болью сказал Кандауров.
– Ничего в жизни я не хочу сейчас больше, чем выйти на этих отморозков. Не знаю, может быть, ты этим занимаешься по долгу службы, может быть, на тебе висит еще дюжина дел, которые для тебя важнее… Но моя жизнь сошлась клином на этих убийствах. Я больше ничего не хочу, у меня нет других желаний, я ушел от всех своих дел. Мне нужно на них выйти. Я не могу допустить, чтобы в моем городе происходило такое…
– В моем городе это тоже нежелательно, - сказал Юферев, делая маленькую поправку на то, что все-таки надо разобраться, в чьем городе они живут.
– Не надо, Саша, меня дурить… Этого города хватит всем. Да, ты живешь в своем городе, а я живу в своем. А твоя белокурая красотка живет в своем городе, среди своих подонков. И, наверное, тоже считает этот город своим. Кто она?
– Не знаю, Костя… Честное слово, не знаю. Действительно ли
– И каково ее участие в тех печальных событиях, которыми мы с тобой занимаемся?
– Не знаю. В то утро она была во дворе дома Апыхтина.
– И входила в его подъезд?
– Некоторые так утверждают.
– Юферев взглянул на Кандаурова попристальнее и понял, что тот готов сорваться с места и тут же, немедленно, прямо в ресторане выяснить все, что касается красавицы в красном платье.
– Не спеши, Костя… Мы не знаем даже, она ли это…
Узнав у Юферева все, что тот счел нужным сказать, Кандауров начисто отмел всякую осторожность, к которой призывал следователь, отмел все его опасения и решительно поднялся из-за стола.
Наверное, было в его решении и чувство хозяина. В конце концов, он у себя дома, в своем городе, в своем ресторане, где все только и делали, что ловили малейшее движение его руки, взгляд, чтобы тут же выполнить любое желание. Кандаурова все это тешило, забавляло, и что уж там говорить - ему это льстило. Куда деваться, годы, проведенные в заключении, вырабатывают своеобразный характер, в котором рядом с отчаянностью оказываются озлобленность и тут же - наивность, простодушие, а то и недалекость.
Да, это так, за безрассудностью и этаким воровским тщеславием, осознанием себя человеком значительным, состоявшимся стоит нежелание учитывать другие взгляды, невозможность поверить в то, что кто-то может быть прав, может сказать слово здравое, разумное, но при этом быть начисто несогласным с тобой.
Кандауров махнул рукой дирижеру оркестра, подождал, пока заиграет музыка, и, не колеблясь, стремительной, летящей походкой худого, но сильного человека направился к столику, за которым с компанией мужчин сидела молодая светловолосая женщина в красном платье.
– Разрешите?
– церемонно, как он видел это в кино, Кандауров склонился, и даже рука его как-то сама по себе легла на грудь в знак преклонения перед незнакомкой.
Людей, сидевших за столом, Кандауров знал, не близко, но знал, они частенько захаживали в ресторан. Он стоял все также в полупоклоне, улыбался, как мог, а улыбка у него сегодня получалась нервная, губы посерели и замерли в какой-то судороге.
– Давай, Наташка, спляши с хозяином, чего уж там!
– ухмыльнулся один из парней.
Женщина откинула волосы, и Кандауров увидел - да, своими глазами увидел - на ее щеке родинку.
– Музыка уже заканчивается, - сказала она, улыбнувшись, но хорошо улыбнулась, располагающе.
– Продлим музыку, - сказал Кандауров и с удивлением почувствовал, что волнуется, что сердце его колотится так, как давно не колотилось, наверное, с того самого выпускного вечера, когда был он молод, глуп и влюблен.
– А она не слишком быстрая?
– спросила женщина, поднимаясь.
– Закажем другую.
– У Кандаурова, казалось, на все был ответ, причем такой ответ, который подчеркивал его значительность здесь, в этом ресторане, им же названном «Пупом Земли».