Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели
Шрифт:
Они столкнулись на перекрестке улицы Боричев-ток и Андреевского спуска. Маруся сказала:
— Здравствуйте. Почему не зашли ко мне?
— Некогда, Маша, не успел.
— Не Маша, а Маруся! — мягко поправила она и задумалась. Она была сегодня другой — не дурачилась, казалась взрослее.
— Я вас испугала давеча? Со мной бывает так — ношусь иногда, как собачонка, и болтаю.
— Я рад, что мы познакомились. У вас плохое настроение? Что-нибудь в гимназии?
— Папу вспомнила. Мы с ним были как товарищи, и мне его иногда очень не хватает… Хотите, пойдем
— Можно, зачем нельзя? А вы католичка?
— Папа был католик. Он учился в Вене, был доктором медицины и еще доктором по двум другим наукам. Его звали Михаил-Антон-Леопольд Кох.
— А что с вашим папой? Он умер?
— Да. Мы раньше жили в центре, на Крещатике. А когда умер папа, перешли сюда, к бабушке. Так пойдете в костел?
— Пойду.
— В шесть я выйду на улицу. Договорились?
— Да, я буду ждать вас.
Ладо бывал в горийском костеле. Но такой музыки он там не слышал. Может быть, это было потому, что в Гори ученики духовного училища ходили по костелу и прыскали от смеха, пока их не выгнали, а здесь рядом с ним сидела на массивной скамье притихшая девушка.
— Это Гендель, — иногда говорила она. — Не смотрите на меня так. А это Бах…
Он старался делать вид, что не смотрит на нее, но, скашивая глаза, встречался с ее мимолетным взглядом и снова притворялся — опускал голову, и вновь тайком смотрел на нее.
Служба кончилась. Прихожане стали выходить из костела. Он тоже встал, но Маруся тронула его за рукав.
— Сядьте. Он будет еще играть.
В костеле, кроме них, остались еще любители музыки, и сверху опять зарокотал орган. Маруся больше не объясняла, и он так и не узнал, что играл органист. Разной бывает музыка. Одна повергает человека в печаль, другая поднимает его над мелкими огорчениями, третья веселит. Это был гимн жизни — светлый и могучий.
Ладо взял Марусю за руку и сжал ее пальцы. Они так и вышли, держась за руки, на улицу вместе с другими людьми. Никто не расходился. Потом появился маленького роста органист в черном пальто и в черной шляпе. Кто-то захлопал в ладоши. Органист снял шляпу — поклонился.
— Сказочник! — сказал Ладо.
Маруся подняла на него глаза, но ничего не сказала.
Конка уже не работала, и они пошли домой пешком.
— Как будто праздник сегодня, — сказала она. — А инспектора вас не застукают? Они у вас вредные?
— Вредные. Особенно помощник инспектора Ильяшевич.
Он закурил.
— На улице не курят, — сказала она, — кроме того, надо спрашивать у дамы разрешения. И вообще курить вредно. Вы не жалеете, что пошли в костел?
— Я не знал такой музыки.
— Я тоже. Даже страшно стало. Мир большой-большой, а я такая маленькая. Хорошо, что вы меня за руку взяли. Вы угадали, что мне страшно?
— Нет, просто так…
Она освободила свою руку. Стук ее каблуков гулко разносился по пустынной улице. Они молча прошли мимо одноэтажной библиотеки Идзиковского, и он снова взял ее за руку.
— Я помогу вам, а то грязно
— Да, здесь всегда вода застаивается. Хоть бы фонарей было больше! Володя, а кто вам больше понравился — Бах или Гендель?
— Чью музыку он играл в конце?
— Не знаю. Она слишком… не умею объяснить. Как будто про смерть папы, и про нас, и про то, как мы идем сейчас. Но вы не ответили, кто вам больше по душе — Бах или Гендель?
— Бах сильнее, сложнее. По-моему, Гендель рассказывает только про чистое поле и синее небо, а Бах про разные поля, про разное небо, про бурное море, высокие горы, и потоки, обо всем мире.
— Пожалуй. — Она покосилась на него: — Не бегите так. Вы не обиделись на меня за то, что я сделала вам замечание насчет курения?
— Конечно, нет.
— Я хочу попросить вас: будем товарищами. Не надо за мной ухаживать, я этого терпеть не могу.
— Хорошо, не буду.
— У вас сильный акцент. И еще, вы вместо «почему» говорите «зачем». В грузинском языке, наверное, нет мягкого знака?
— Нет. И родов тоже нет — мой, моя, мое. Она оживилась.
— Очень удобно. Еще чего нет?
— Ятя нет. Больших букв нет.
— Как хорошо! Знаете что, давайте свернем с Крещатика, а то вас на самом деле застукают, и я буду виновата. А разве плохо, что Гендель, как вы сказали, показывает нам чистое поле и синее небо?
— По-моему, Гендель говорит — посмотрите, как красиво, радуйтесь тихой радостью. А Бах говорит — посмотрите, какой большой и разный мир, лезьте в горы, боритесь со штормом, с грозой, с тучами, которые закрывают небо. Гендель ошибается, когда изображает чистое поле и синее небо.
— Вы мало знаете Генделя. Он умеет и плакать. Разве всегда должна быть гроза? Ведь идут и осенние дожди, бывают туманы. Володя, вы всегда такой рассудительный? Вы понравитесь маме и тете Мане.
Она на секунду остановилась.
— Ну-ка, я вас проэкзаменую. Какого русского поэта вы любите?
— Рылеева.
— Не слышала о таком поэте. Опять вы побежали. Что у вас, сапоги-скороходы надеты?
— Извините. Рылеев — декабрист.
— А, вспомнила. Я не знала, что он стихи писал. Теперь почти каждый день Ладо встречал Марусю на улице. Было совершенно непонятно, как это раньше он не видел ее. Чаще она бывала оживленной, озорной, но иногда вдруг умолкала, и тогда он замечал, как из глубины ее глаз появляется другая, незнакомая ему девушка, напряженно думающая о чем-то своем.
— Пойдемте в театр братьев Бергонье, — предложил он, — там завтра читает Старицкий и поет хор, дирижирует композитор Лысенко. Хотите?
— Очень!
Чтобы достать билеты, надо было стоять в очереди с вечера. Студенты, которые стояли впереди, рассказывали, что Старицкий и Лысенко специально обращались к генерал-губернатору за разрешением на концерт. Наверное, на вечере будут исправник и инспекторы гимназий и семинарии.
Ни исправника, ни семинарских инспекторов он в зале не заметил. Но распорядитель концерта вышел на сцену и попросил «не делать громких рукоплесканий, дабы не был сорван концерт».