Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели

Лохвицкий Михаил Юрьевич

Видно, он очень затосковал по Тквиави, раз мысль все время возвращается к отцу и братьям. Конечно, затосковал. Будто в этом можно сомневаться. И тишины тквиавской хочется. Какой разной может быть тишина. Город давно спит, шагов часового не слышно, и крысы не бегают — наверное, отправились к Куре на водопой. Тихо. И все же это совсем не похоже на тишину деревни. Там ты слышишь, как спит мир, спит вместе е тобой, а здесь тишина твоей камеры принадлежит только тебе.

Ладо откинул одеяло, встал, подошел к окну. Отсюда было лучше слышно, как шумит, разбиваясь о камни, Кура.

Какая синяя ночь — городские крыши, и стены домов, и редкие купы деревьев, и крепость Шурис-цихе — все по-разному синее и кажется прозрачным.

Вжавшись лицом в квадрат, образованный прутьями решетки, Ладо следил за движением синих и голубых теней на развалинах крепости.

«Удивительна судьба моего народа, — думал он, —

самой природой своей и сердцем своим ты рожден для мира, для земледелия, для веселья и песен, характер твой мягок, душа широко распахнута для друга и гостя, ты, не задумываясь, протягиваешь руку человеку, попавшему в беду, матери твои никогда не бросают своих детей, а дети всегда почитают родителей и добрым словом поминают предков. Но из года в год, из века в век ты был вынужден оставлять соху в борозде и совершать то, что претило тебе больше всего, — убивать, чтобы защитить свою землю. Правда, и в ненависти, и в убийстве ты продолжал оставаться самим собой — раненому пришельцу перевязывал раны, а убитого врага предавал земле, как человека. Бывало, что иные укоряли тебя за щедрость и доброту, за то, что радушно принимаешь ты беженцев из других краев, отдаешь им свои земли и живешь с ними, как с братьями, укоряли тебя и предрекали, что ослабнешь ты из-за доброты своей, разоришься и оскудеешь духом. Но ты в ответ лишь смеялся: у меня не только большое, но и сильное сердце!..»

Ладо услышал свой шепот — оказывается, он говорил вслух:

— Я люблю тебя, народ мой, не потому, что считаю тебя лучше всех других, я люблю тебя за то, что ты мой народ, за то, что еще в те далекие времена, когда все рьяно веровали в божественность царя, ты ниже, чем царям, поклонялся поэтам и поэтов почитал, как своих владык. Многие лета тебе, народ мой!

Ничего больше я не хочу для тебя, как ясного неба, которое не будет перечеркивать длинная рука русского царя, и более всего я хочу для тебя мира, жизни без виселиц и тюрем, без петушиного самоуправства князей, притворяющихся добрыми опекунами крестьянина, без взяточников-чиновников, плодящихся нынче, словно кролики.

Ты добр, ты мудр, ты мужественен, трудолюбив и весел, народ мой. Да не заразит тебя на твоем пути к свободе чума стяжательства, дворянской спеси и лености! Ты сохранил себя среди монголов, персов и турок, ты хранишь себя под нагайками казаков, так сохрани себя и в грядущих испытаниях! Многие лета тебе, народ мой!

Мрак и полное забытье грозит только тому, кто притесняет слабого. А несущему добро смерть не страшна — умерев, он возродится снова и снова. Многие лета тебе, народ мой!

Я — частица твоя, я уйду, как уходили бесчисленные твои сыновья, помяни же и меня, народ мой, в числе твоих ушедших сыновей…

Ладо вздохнул. В Тквиави тоже уже светает. Над крышами домов летают ласточки, с полей их зовет жаворонок. Поднимая лицо к солнцу, чтобы почувствовать тепло, ходит от дома к дому слепая Даре…

Ладо зажмурился, когда солнце, взошедшее где-то за тюрьмой, зажгло купола собора, отошел от окна, лег, заснул и увидел во сне, будто он снова маленький и бросается в Лиахви, чтобы переплыть ее.

Разговор в адском карцере

Все шло прахом. Самодовольный тупица Дебиль пожинал плоды стараний Лунича, был отмечен и переведен на более высокую должность. Прощаясь с подчиненными, генерал даже не счел нужным выразить им благодарность и лишь пожелал успешной службы со своим преемником, полковником Ковалевским. Удивительно, право, удивительно, что более всего продвигаются теперь любители загребать жар чужими руками и бездарности. Неужели правы были однокашники, осевшие в столичных канцеляриях? Отец во время последней встречи говорил, что люди мельчают, а мельчают они обычно тогда, когда правители не в силах внести в государственную повседневность ничего нового и тщатся сохранить существующее положение. Лунич, надумав, возразил, что время призовет крупных людей, ибо движение снизу нарастает и для сопротивления ему потребны сильные деятели. Отец понял, что он думает о себе, и пробормотал:

— Я только рад буду.

Но, выходит, что отец прав — время призвало Дабиля, а Лунич требовался лишь как ступенька, по которой после Дебиля шагнет вверх Ковалевский. Даже осел Лавров, это, кажется, понял. Впрочем, обиженная, мина его продержалась недолго, он вскоре стал есть глазами нового начальника. Вот они рядам — Лунич и Лавров. Вверх не движутся оба, хотя един умет, а другой тупица. Если интеллект не в почете, почему круглый дурак тоже не в фаворе? Наверное, потому, что ограниченность Лаврова слишком уж явная, он не умеет ее прятать. Да, сейчас лучше тем, кто не рассуждает, не обнажает своей тупости и создает видимость усердной работы.

Господи, на чем только держится государство? Поневоле признаешь, что те, кого Лунич допрашивает в Метехской тюрьме, куда значительнее всех его начальников и сослуживцев. Особенно Кецховели. Иногда кажется, что Кецховели догадывается обо всем, что думает Лунич, знает о нем больше, чем кто-нибудь другой. Кецховели сейчас держат в карцере. Милок рассказывает, что Кецховели ни с того, ни с сего обругал его. Что-то явно не так. Без причины Кецховели не выругался бы. Видимо, Милов прислушался к совету Лунича и. нашел повод отомстить за щиты на окнах.

Странное выработалось отношение к Кецховели. Он внес сплошное беспокойство в жизнь Лунича и, как ни глупо быть суеверным, кажется, что из-за Кецховели. его ждут большие неприятности. Но одновременно — нечего кривить душой — Кецховели и притягивает к себе. Теперь, после окончания следствия, даже как будто не хватает разговоров с ним. Одно время, когда Лунич только стал офицером, нечто похожее было во взаимоотношениях с отцом. Не уважать отца было нельзя, но постоянно хотелось поспорить с ним, чем-то досадить, доказать свое с ним равенство. Отец и не догадывался, как сын временами тайно его ненавидел.

Зазевавшись, Лунич налетел на какую-то даму и извинился.

Как же он забыл? Как мог он забыть? На прошлой неделе Амалия сказала, что она беременна. Лунич рассмеялся, представив, как загалдят тифлисские кумушки, что у старого князя, застрявшего где-то в Париже, родился ребенок. Амалия удивленно на него посмотрела, не понимая, что он нашел смешного в её положении. Он объяснил. Губы ее тоже тронула улыбка, потом она расплакалась.

Лунич не любил, когда Амалия ревела. Нахмурившись, он подумал, что история эта сейчас ему совершенно ни к чему. Пойдут разговоры, и, учитывая, что с полковником Ковалевским отношения еще не определились, огласка может повредить ему. Долг чести офицера позаботиться о том, чтобы неприятные для женщины последствия были ликвидированы без сплетен и, конечно, за его счет. — Не волнуйся, — сказал он, — я найду акушерку. — Я думала, — тихо произнесла она, — я думала, что ты… — Что? — Лунич расхохотался так, что чуть не упал с постели. Амалия вскочила и набросила на себя капот. — Уходи! Уходи! — Он испугался, что крики ее услышат соседи, хотел зажать ей рот, но она вырвалась, отбежала в конец комнаты и схватила со столика металлический нож для разрезания бумаги. — Уходи, а то я ударю тебя! — Она махала перед собой ножом, наступала на Лунича. Лунич схватил ее за руку. Она перехватила нож левой рукой, и острие воткнулось ей в ладонь. Лунич отнял нож, надавал Амалии пощечин, швырнул ее на кровать и держал, чтобы она не могла встать. Она вырывалась, пыталась оцарапать ему лицо, укусила в щеку, и пришлось еще раз ударить ее. Луничу надоело играть мелодраму. Он встал, оделся, сказал, чтобы она завтра пришла к нему, и удалился.

Амалия не появлялась, он забыл о ней и вспомнил только сейчас. Какая-то женщина шла ему навстречу, задумавшись и улыбаясь. Лунич, заметив выступающий живот, угадал, что она улыбается жизни, которая зародилась в ней. Так же когда-то улыбалась и его мать, когда он шевелился в ее утробе. Черт побери, неужели в Амалии уже живет то, что продолжит Лунича, и его отца, и всех других Луничей, неужели может появиться мальчик — смуглый, с темными глазами? Никогда еще в голову не приходила мысль о возможности появления сына. До сих пор разговоры или предположения о женитьбе, о семье были такими же, как разговоры о переезде на новую квартиру или приобретении жеребца для верховой езды. Пожалуй, отец обрадовался бы, если бы Лунич привез ему внука. Что если в самом деле?.. Амалию можно поместить пока за городом, няньке заткнуть рот деньгами, затем договориться в Ольгинском повивальном институте, там имеются отдельные комнаты для секретных рожениц. Амалия родит, вернется домой, а Лунич наймет кормилицу и отвезет сына в имение к отцу. Все приличия при этом будут соблюдены.

Никогда раньше он не задумывался над тем, что его незадачливые любовницы покушались на него самого, убивая его, Лунича, наследников. Отцу вряд ли следует объяснять, кто мать ребенка, у старика свои взгляды, переубеждать его совершенно бессмысленно. Отец тоже пошаливал, и не только в молодости. Но негоже интересоваться отцовскими грехами, В конце концов, человека должно занимать только то, что связано с ним самим и с его потомками.

Лунич развеселился и, разрешив себе вольно думать обо всем, шагал по Михайловскому проспекту, с удовольствием ощущая, как упруго и легко он идет, как приятно звенят шпоры и как смотрят на него прохожие. Не все его знали в лицо, но все, конечно, чувствовали, что имеют дело с личностью. В наше время это главное — знать себе цену, знать, что ты личность, и бог о ним, со всей той глупостью, которая растет, прыгает, пляшет вокруг тебя.