Выстрел в Метехи. Повесть о Ладо Кецховели
Шрифт:
— Вы правы, я сам навязался. Говорите, я дослушаю до конца.
— Вы не любите людей. К сожалению, вы не единственный, кто людей не любит. Но земля ведь не необитаемый остров. Живя с людьми, надо выбирать — за них вы или против. Вы избрали второе, вы служите тем, кто грабит и порабощает народ, служите старательно, по убеждению, и когда люди протестуют, сажаете их в тюрьму, мучаете и убиваете, называя убийство службой отечеству… Подождите, а сказал еще не все.
Лунич протянул руку и толкнул дверь. По глазам его Ладо увидел, что
— Вы спросили о возмездии, налагая, что оно пришло к вам, когда ваша возлюбленная избавилась от ребенка. Вы ошибаетесь — вы убили обоих — и того, кого сбили конем, и своего, еще не родившегося. Ваши мысли о возмездии не случайны. Вы боитесь, очень боитесь. Вы начали, понимать, что защищаете то, что отомрет, а во мне видите представителя тех, кто вас уничтожат. Вы ощущаете приближение перемен и ищете не утешения, а спасения, оправдания перед судом будущего. Вы, по-моему, готовы даже на приговор: «Виновен, но заслуживает снисхождения», и рассчитываете, что о снисхождении скажу вам я.
— Я говорил, с вами, как человек с человеком, — сдавленно произнес Лунич, — а вы говорите, как революционер с жандармам..
— Я сказал вам то, что думаю, В конце концов, каждый человек сам себе судья, и высший суд — это суд твоей собственной совести.
— Мне казалось, что вы добрее.
— Очень жаль, что вы так ничего и не поняли, — сказал Ладо, — вы получили от меня сегодня «добро» по высшей мере. Вы не понимаете языка, на котором я говорю.
— Я все понимаю, я не пьян… Могу попросить вас об одной, услуге — никому не передавать содержание нашего разговора?
– Немедленно напишу начальнику жандармского управления.
Лунич чуть не задохнулся. Его били, как мальчишку.
— Вы угадали, господин Кецховали, кто на вас доносит?
— Доносит?
— Помните, я вам говорил?
— Не помню.
«Что ты за человек такой, — с ненавистью и с уважением подумал Лунич, — я по сравнению с тобой мелок и мерзок».
Он встал и, сделав над собой усилие, спросил:
— Чем я могу быть вам полезен? Скажите, я постараюсь исполнить.
Ладо подумал секунду и мягко произнес!
— Прикажите, чтобы мне принесли еще воды.
Лунич шумно выдохнул и скривил губы. Еще немного, и он застрелит этого человека, который все видит и все понимает.
— Я хочу спросить вас. Вы подали прошение, чтобы вас выслали в отдаленные места, не дожидаясь решения суда. Несколько необычная просьба. Чем вы ее можете объяснить?
— Моя камера по сравнению с карцером кажется мне сейчас очень приятной. А ссылка, на мой взгляд, значительно лучше камеры.
— Побольше возможности сбежать и снова бросать бомбы, убивать?
— Я не сторонник террора. Это убеждение, к которому я давно пришел.
— Как вас понять? Вы что, отказываетесь от борьбы?
— Борьба с теми, кто не дает народу дышать свободно, — святое дело, а святыню не попирают ногами.
Глупо было ожидать
Унтер-офицер и надзиратель о чем-то лениво переговаривались. Лунич протянул надзирателю кувшин. Разве можно было приезжать сюда!
Во дворе замка Лунич наткнулся на полковника Габаева. Возле него стояли начальник караула и разводящий унтер-офицер.
— Закончили, ротмистр? — спросил Габаев. — Как операция прошла, успешно? Долго вы что-то.
— Повозиться пришлось, — сквозь зубы ответил Лунич.
— Вы что-то не в настроении.
— Этому Кецховели одна дорога — на виселицу, и чем скорее, тем лучше!
Габаев повернулся к начальнику караула.
— Пусть часовые не ловят ворон, а следят за окнами. Слышали, что сказал его благородие? — Габаев покосился на Лунича. — Вбейте солдатам в голову, что за излишнее усердие не наказывают. Поехали, ротмистр?
Лунич направился к коляске. Он немного остыл после разговора с Кецховели и рассуждал теперь вполне трезво. Такого человека нельзя выпускать из тюрьмы. С его отношением к людям, с его самоотреченностью и с его пониманием добра он способен увлечь за собой кого угодно. Надо помешать отправке Кецховели в Сибирь, написать завтра же полковнику Ковалевскому о своих соображениях по этому поводу.
— Не завидую вашей службе, — сказал Габаев, — вид у вас, доложу я вам… Скажите, ротмистр, а лупить их вам самому приходится или для этого имеете специальных людей?
— При ведении следствия законом запрещаются принудительные меры получения признания.
— Законы я знаю… Мне лично моя служба осточертела, жду не дождусь отставки. Как было бы хорошо жить, если б народ не бунтовал. Признаться, я с тревогой смотрю в будущее. Не за себя беспокоюсь, за детей. Иной раз так хочется обо всем позабыть.
— Давайте в самом деле забудемся, приглашаю вас в Ортачальские сады. Разумеется, я плачу за все, и за женщин тоже.
— Не знал, что вы любитель. Поедем! Но с условием — в воскресенье вы будете моим гостем.
НАЧАЛЬНИКУ ТИФЛИССКОГО
ГУБЕРНСКОГО ЖАНДАРМСКОГО УПРАВЛЕНИЯ
10 августа 1903 г.
Обвиняемый Владимир Кецховели в числе прочего, изложенного в донесении в Департамент полиции от 31 мая 1903 г. за № 3105, произведенным дознанием изобличен в том, что был главным организатором тайной типографии, печатавшей почти все прокламации и другие революционные издания, распространявшиеся до ареста Кецховели, т. е. до сентября 1902 г., в разное время в районах Тифлисской, Кутаисской и Бакинской губерний… Прокламации к тому же, как установлено, имели самое широкое распространение среди войск, маневрировавших под г. Тифлисом и собранных сюда в числе почти ста тысяч человек для смотра высочайших особ, бывшего в конце сентября 1901 г. по случаю празднования столетнего юбилея присоединения Грузии к России…