Выстрел в Опере
Шрифт:
— А вас, по всей видимости, удивляет, что я способна думать? — припечатала его «Настасья Филипповна». — Или, по-вашему, моя жизнь имеет смысл только оттого, что я красива? Вы ведь это сказать вначале хотели? Думаете, я не догадалась? Все мужчины так помышляют, потому что для вас красивая женщина — вещь. Предмет декораторского искусства. А знаете ли вы, что при этом думает женщина?
— Не имею чести знать, — сказал припечатанный Митя.
— Взгляните-ка на того господина, — показала Катя на Красавицкого, — рядом с моей кузиной. — (Согласно прописанной пьесе, Мирослав «с аппетитом» ел загодя заказанную им и давно остывшую куриную ногу.) — Однажды моя младшая
Митя выпучил глаза.
— Точно так же, — не дала ему «Филипповна» времени заподозрить ее в безумии, — как мы едим эту курицу, верующие по сей день питаются Христовой плотью и кровью. И те, кто осмеливается жалеть Христа по сей день, — убогие, неспособные осознать своего ничтожества люди. Иначе, вспоминая о муках Христа на кресте, они бы оплакивали не его, а себя. Потому что Иисус, вне зависимости от того, был он или нет, — был найсчастливейший человек на земле. Он — единственный знал, зачем он был послан сюда, ради чего жил, за что умер. В то время как нам приходится тратить всю жизнь на поиски смысла жизни. И зачастую — безрезультатно: мучиться, страдать и умирать, все равно умирать, но бессмысленно, зря! Во всяком случае, я могу сказать совершенно точно: не только в сравнении с Христом, даже в сравнении с вон той поедаемой курицей моя жизнь абсолютно никчемна.
— Вы так подумали? — открыл Митя рот, взирая на адскую смесь тайны «Незнакомки», фатальности «Филипповны» и мучительности ума самого Федора Михайловича.
«Я придумала.
Маша записала и развила.
Я заучила, — подумала Катерина Михайловна.
— Куда твоим котлетам!»
— И вот что я вам скажу, — закруглила разговор Катерина. — Я хочу быть хотя бы курицей. Хотя бы курицей, чья смерть послужит продлению жизни немногих.
— Смерть?
Катерина принялась разглядывать своего собеседника долгим, самоироничным взглядом.
— Так хочется вам сказать. А ведь я вас совершенно не знаю. Оттого, верно, и хочется сказать, что не знаю. Или чтобы лазейку себе оставить. Вдруг кто-то меня остановит? И я не сделаю это, не потому, что боюсь, а потому, что возможности такой просто не будет. Только сами мысли мои — уже трусость. Вы ведь кем угодно оказаться-то можете. Даже осведомителем у охранки.
Митя дернулся.
— Ах, значит, угадала, — с чисто мазохистским сладострастием протянула «Настасья». — Ну что ж, бегите. Доносите на меня, берите свои тридцать сребреников, вам же там щедро платят. Встретимся в Купеческом. Посмотрим, удастся ли вам меня остановить!
Не прощаясь, «Незнакомка» вскочила из-за стола и направилась к выходу.
— Постойте! — Богров бросился следом.
Но Катерина Михайловна не собиралась останавливаться — она уверенно шла по Фундуклеевской вниз, в сторону Крещатика.
— Это не так! — семенил Митя рядом. — Неверно, то, что вы подумали. Вы не представляете… Я вам все, все сейчас расскажу. Даже если вы… И будь что будет! Но этого быть не может. Я ж случайно, совершенно случайно в кофейню пришел, как будто Бог меня вел, хоть я в него и не верю. Послушайте!
— Я больше не желаю вас слушать! — горделиво изрекла «Незнакомка». Со времен
— Выслушайте меня, умоляю!
Остановив Катю, спешащую, напротив спасенной Машей старокиевской почты, Богров в отчаянии заглянул горделивой даме в глаза.
— Пожертвуйте мне одну минуту. Прошу вас, сюда, во двор, тут нас не услышат… Вы должны знать. Я иду в Купеческий сад, чтобы убить Столыпина, — открыл он ей страшную правду. Которую Катя знала и так.
«Первой встречной… Неудивительно, что тебя повесили», — поморщилась она про себя.
— Вы желаете убить Председателя Совета Министров Столыпина? — сверкнула глазами «Настасья Филипповна». — Какой вы невежда!
— А вы разве…
— Нет! — срезала его красавица. — Конечно же, нет. Я намереваюсь убить царя. Николая II. Вы, видно, ничего и не знаете! А я прекраснейшим образом осведомлена. Некоторое время назад Столыпин подал Николаю особый журнал совета министров о пересмотре постановлений, ограничивающих права евреев. Мне это из достоверных источников известно!
— Это невозможно, — обмяк убийца Столыпина.
— Мне даже списали копию, — чванливо заверила его убийца царя. — Но Николай отказался брать решение на себя. А без высочайшего волеизъявления Дума никак не найдет времени обсудить сей неугодный всем законопроект. Петр Аркадьевич ничего не может поделать. Царь — тряпка! Но я знаю, как решить этот вопрос. Законопроект будет принят!
— Вы ради евреев?.. — обмер Митя.
— Хотя бы ради немногих… Только бы не просыпаться каждый день и не думать, зачем, зачем я живу? Но тише, — приложила Катерина палец к губам. — Если кто-то узнает, что я застрелила царя ради спасенья несчастного народа, несчастный народ первым пострадает за это. Начнутся погромы. Не смейте никому говорить! Более того, на суде я скажу, что убила Николая II, прознав о его преступном прекраснодушии. Скажу, что пришла в негодование от мысли, что наш российский государь намерен подарить гражданское равноправие мерзким жидам. Пусть, пусть Николай станет мучеником! Но тогда уж никто не осмелится не исполнить его последнюю, предсмертную волю, и закон будет принят. Каково?
— Потрясающе! — признал шахматист.
Немыслимая красавица, мыслящая, как сам Достоевский, оказалась к тому же героиней — спасительницей.
— Но, — дошло до него, — вы же погибнете!
— Конечно, погибну, — деловито кивнула Катя. — Меня повесят. Если я спасусь, как, позвольте узнать, я смогу ораторствовать на суде?
— Вас возненавидят! — вскрикнул Богров. — В первую очередь сами евреи.
— Я знаю, — скорбно поджала губы Катя. — Но важно не то, что о тебя говорят, а то, какую пользу ты приносишь. Про того же Столыпина говорят много пакостного. А он…
— От какой непростительной ошибки вы меня удержали! Но я не могу позволить вам умереть. Нет…
— Кроме меня этого не сделает никто, — с достоинством произнесла Катерина.
— Я! Это сделаю я, — выпятился Митя Богров. — Я убью Николая. Я спасу вас.
— Вы только погубите весь мой план, — сказала Катя. — Вы — еврей. Кто поверит, что вы антисемит? А я — православная, дворянского рода.
— Вы правы. — (Даже варясь в ведьмином котле любви и смерти, он не утратил способности логически мыслить — за что заслужил Катино уважение.) — Что ж делать? Вот так отпустить вас на смерть. Вас, самую прекрасную, удивительную, восхитительную женщину, какую я видел. Ведь вы еще можете быть счастливы! Очень счастливы.