Выстрел в Опере
Шрифт:
— Машеточка, оставайся ночевать у меня.
— Зачем? Еще не поздно. Мне до Фундуклеевской рукой подать.
— А ты не подавай, сделай милость, — скаламбурила Катерина. — Стемнело. Мало ли чего случиться-то может. Вот я вчера под трамвай чуть не угодила.
— Под трамвай?
— Да, я как раз из машины своей выходила… Нет, нужно говорить не «машина», а «автомобиль», «мотор». — Катя старательно разучивала старорежимную речь и достигла немалых успехов. — А позавчера на нашей лестничной
— Поскользнулась и.?.. — распереживалась Маша.
— Кубарем по ступеням слетела. Так ударилась, страх. Со мной последнее время вечно что-то случается. — Катя, кажется, мало переживала по этому поводу. — А Гинсбург мне дом продаст, вот увидишь. И подыграла ты мне прекрасно. Боюсь, именно ты его и убедила.
— Я? — испугалась обвинению Маша. — Почему я?
— Он трещину дал. Помяни мое слово, на неделе еще одна статеечка выйдет, он сам мне записку пришлет: «Готов обсудить ваше предложение».
— Но как ты это устроила? — Ковалева уже не сомневалась, что драма с «привиденьем в Париже» дело Катиных рук.
— Ну, легенду Дома с химерами ты мне сама рассказала. И ты же рассказывала мне про горшок, который мастеровые вмуровали в стену доходного дома за то, что владелец заплатил им меньше посуленного.
Маша захлопала ресницами.
И точно выходило — не Катиных.
Ее рук это дело!
Некогда, желая предостеречь миллионщицу от необдуманных шагов по Прошлому, студентка сама пересказала Кате сюжет, описанный Е. Гронским. Дело было в Москве. И злодейский горшок был повернут так хитро, что издавал в ненастье кошмарные звуки. А строители еще и распустили слух об убийстве, якобы произошедшем в доходном доме на днях. Селиться в него никто не хотел. Домовладелец разорился.
— Прочее, — сладко сказала Катя, — мой Митя придумал. Девицу на роль горничной где-то сыскал. Барышня в домашних спектаклях отличилась, и привидение увидела крайне убедительно, и в обморок отлично брякнулась.
— А говорящий горшок?
— И на это мастер нашелся. Мы ему мансарду у Гинсбурга сняли. Он там поселился, ну и…
Ковалева заблуждала глазами.
Гости разошлись. Но призраков ее преступления в доме было хоть отбавляй. В мире, выстроенном во славу Модерна, женщины были везде, — их фигуры изгибались в дверные ручки, в крючки для одежды, их лица отчеканились на подносах и пепельницах.
— Катя, я рассказала тебе это, чтоб ты не вздумала вдруг экономить на артельщиках. Я хотела как лучше… — экс-Киевица заледенела.
И все же постаралась сделать «как лучше» еще раз:
— Ты сама распекала Дашу за то, что она провоцирует женское движение. Но ты тоже ведешь себя, как амазонки.
…бабушкой которых, к слову, была Венера.
Правнучек которой будут именовать femme fatale — роковыми женщинами, «венерами в мехах» Захер-Мазоха.
Дед которого, к слову,
— О чем ты, Машеточка?
— Гинсбург будет разорен, — сказала анти-революционерка. — Ладно Шанцлер, он был немецкий шпион… Но Гинсбург — это плохо!
— Вот еще глупости! — фыркнула «фам фаталь». — Что мне этот Гинсбург, я ради него жизнью пожертвовала! Небось, во времена революции его б первого расстреляли. А дом его, кстати, сгорел в 41-м. Обойдется.
«Вот вам и первое зло, — подумала Маша.
Мое».
Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах…
— прочитала Ковалева и посмотрела в окно.
На декабрь — «белый, мохнатый…»
Привычный.
Почти целый месяц зима страшного 1918 года караулила их за стеклом. Зимой 1894 Анна нашла Лиру в Царском саду. Зима хлынула в их квартиру, когда Киевица щелкнула пальцами, желая убрать из заоконья картинку с царем… И вот пришла вновь, точно желая подвести итог всем Машиным зимам.
И, кутаясь в пуховый платок, Маша читала «Белую гвардию»:
Итак, был белый, мохнатый декабрь…
Со дня Отмены она не единожды открывала красную книгу и начинала читать самый киевский в мире роман.
Маша пыталась прочесть его и раньше: пыталась в шестнадцать лет, пыталась в двадцать и в двадцать один…
Но «гвардия» неизменно давала отпор.
Пробежав первые страницы, чтица вдруг останавливалась, осознавая, что не помнит их содержания. Оно растаяло, как снег. Послушная и великолепная, расхваленная мной Машина память превращалась в решето — роман, вязкий и мягкий, просачивался сквозь нее.
Велик был год и страшен год по рождестве…
— сколько раз она штурмовала эту, первую, фразу романа!
И первую страницу, и первые пять глав. Штурмовала с сентября по ноябрь и ближе к декабрю выучила их наизусть. Но так и не смогла постичь их — увидеть живую, дрожащую картинку.
А потом окна облепил «белый, мохнатый декабрь».
И случилось чудо.
Роман ожил! Затянул, закружил, принял в себя. Она упала в него, как падают в рыхлый, глубокий снег, раскинув руки. И поняла: «гвардия» — не случайно названа «белой».
Она была зимним романом. И не случайно эпиграфом к ней Булгаков поставил цитату из Пушкина: «Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель…»
«Почему я никогда не читала его зимой? Его нужно читать только зимой!
Вдруг Демон имел в виду это?
Просто советовал мне прочитать, когда пойдет снег…»
И дом на Андреевском спуске, 13, описанный в «Белой гвардии» под псевдонимом «дом на Алексеевском спуске, 13» был в тот миг у нее прямо под носом — за окном недорогого кафе!