Выстрел в Опере
Шрифт:
И ныне, уткнувшись носом в самый киевский в мире роман, жадно глотая строки, абзацы, страницы, чувствуя, как скрипит снег у нее на зубах, Маша искала ответ на вопрос: «Что не так?»
Она сделала все так, как сказал ей Город!
Город, чье звание Миша Булгаков писал с большой буквы.
Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город…
Их Город жил.
Весы выровнялись.
Люди, о смерти которых повествовала «Белая гвардия», — выжили.
Катя разорит Гинсбурга и Шанцлера… Но ведь это малое зло, не самая страшная изнанка
О чем же тогда говорила Наследница?
«Или все дело в том, что я просто не в состоянье признать: добра не существует. Под белым снегом лежит земля. Предметы отбрасывают тень. А я, как Левий Матвей, готова „ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое“ ради моей „фантазии наслаждаться голым светом“…»
Но если признать, что зло — необходимая часть добра, следовало признать и революцию, и пятьдесят миллионов убитых, и голод 33-го…
Но существует ли на свете добро, способное искупить это зло?
И существует ли на свете зло, способное низвести их добро?
И кто такой Иоганн?
Маша отложила книгу. Подошла к окну. Больше-не-Киевица прислонила лоб к ледяному стеклу.
Когда-то давно-давно, желая помочь, Город повторял ей: «Владимир, Владимир…» — имя преследовало ее.
Теперь Киев говорил ей: «Зима, зима…»
Зимы шли за ней по пятам. Она шла через зимы.
Зимним 1894 время поскользнулось и упало в 1918, и вывихнуло сустав. Зимним 1895 Киевица отказалась от Города, сделав Киев бездетным.
(«Предсказываю: очень скоро вы закончите, как она!»)
И то и дело падал мелкий снег. И «отсвет рождества чувствовался на снежных улицах». И Даша обещалась прийти гадать в Навечерье Христово.
Зима…
* * *Д-з-з-з-з-з-з-зи!
Звонок был слишком требовательным даже для Землепотрясной.
— Замерзла, — пояснила она причину своего нетерпения.
— Ты в юбке?!
Выглядела нонче Изида, прямо скажем, не по-инфернальному.
Дашина голова была закутана в теплый платок, туловище тонуло в безразмерном тулупе, руки — в громоздких варежках. А все это в целом было столь основательно припорошено снегом, что больше всего звезда напоминала гибрид снежной бабы и огородного пугала.
— Пурга там, — просипела она. — Мой «примус» проехать не может. Пешком шла. Вот и оделась, как типа порядочная. Прими-ка! — Стряхнув заледенелые варежки на пол, Чуб распахнула тулуп.
К Дашиной объемной груди прижималась рыжая Пуфик.
— Бонжурь-ь! [41] — светски мяукнула та.
— Ты ее сюда принесла? — оторопела Ковалева. — Как ты могла?!
Круглая кошатина спрыгнула, брезгливо тряхнула передней лапой, демонстрируя свое отношение к осыпавшемуся с хозяйки мокрому снегу, и задрав хвост, потрусила в гостиную.
41
Бонжур (фр. bonjour) — здравствуйте.
— А че такое? — «Кошачья мама» заскакала на месте, стряхивая с себя остатки пурги. — Че мне, дочечку на праздник одну оставлять?
Беспечность Даши Чуб не знала границ.
— Как ты могла взять ее в Прошлое? Изида — Хранительница Башни!
— Кто это сказал? — Сгрузив тулуп на руки подруги, гостья задрала «приличную» юбку.
— Это закон.
— А для кого он писан? Для ведьм и Киевиц. А мы больше не ведьмы и не Киевицы. — Под юбкой обнаружились джинсы, заправленные в Дашины любимые ботинки «как у Джонни Деппа». — Такая холодина! Не знаю во-още, как женщины тут в одних панталонах и чулочках своих выживают. У них же ничего больше под юбками нет! По логике, за одну такую вот зиму все телки должны были вымереть подчистую, как мамонты. А им хоть бы хны, бегают себе с голым задом. До чего же мы, бабы, живучие!
Певица расшнуровала ботинки. Сняла юбку. Повесила на вешалку в виде оленьих рогов и, перевоплотившись во вполне современную барышню в джинсах, теплых носках и вязаном свитере, направилась прямиком к горячей изразцовой печи.
— А где Катины коробки? Забрала наконец? — (Когда речь шла о Е. М. Дображанской, Даша не нуждалась в ответах.) — Тогда ясно, чего в них было. Ты в ее новом кинотеатре была? Она там фильмы показывает. В Прошлом невиданные. Не «Матрицу», конечно. «Подводный мир» там всякий — акулы, осьминоги, киты. Извержение вулкана, цунами. А все в таком шоке, будто увидели «Звездные войны». На Крещатике очереди стоят.
— Правда?
— Ну ты даешь! — развернулась Землепотрясная. — В нашем времени не жила, лишь о Прошлом мечтала. Поселилась в Прошлом — так ты и тут не живешь! Дома сидишь! И че мне с тобой делать?
— Мне плохо что-то последнее время, — оправдалась домоседка. — Хожу вроде нормально. А сил нет. Слабость какая-то. Я все больше лежу…
— Ясный хрен, ты ж беременная! Тем более тебе надо чаще гулять! — отчитала подругу певица. — Ты хоть знаешь, что в Катю генерал-губернатор влюбился?
— Нет.
— А это все знают! — с упреком молвила Чуб. — Про нее теперь больше, чем про меня, говорят. Какие у нее шляпы, какое на ней платье на премьере в оперном было. Она теперь первая красавица Киева, — ее иначе, чем самой завидной невестой не называют. — Певица прижала щеку к изразцу. — А я наверняка в старых девах останусь. У Кати — мой Митя. Даже у тебя есть Мир. А у меня один Лелик Брехов. И то он в меня не влюблен. Он просто веселый, и делать ему нечего. В общем, полное merde… Пуфик меня французскому учит. Но у нее жуткий кошачий акцент. Люди смеются.
— May! — Рыжая кошка резво вскарабкалась по джинсам на руки к «маме».
— Вот, — заключила та, — одна она меня любит. И еще Котик Полинька. А больше никто.
— У тебя есть еще котик?
— Ладно, не будем о грустном. И без того выть хочется.
— Ладно. — Маша так и не поняла, почему подруга окрестила кота женским именем.
— А хочешь, я прочту тебе стихи, которые я про дочечку мою написала? — предприняла Чуб попытку прорваться на свет из своей меланхолии. И, не дожидаясь согласия, продекламировала, страстно стараясь развеселиться.