Вьюга
Шрифт:
Лейтенант без подсказки понимал - умом и сердцем - на заставе они нужнее, там плохо, там идет бой, и, безусловно, неравный.
– Врагов, Князьков, Пустельников... Где Пустельников?.. Здесь?.. Хорошо. Ткаченко, Юнусов, Тимошенко. За старшего старшина Врагов... Что у вас. Слива?.. Ладно, возвращайтесь со всеми. А я тут разберусь и подойду с людьми. Давайте, Врагов.
Зеленый Петро опередил всех, бежал через мокрый кустарник, увлекая за собой остальных, не сбавляя, а наращивая темп, и в темноте только брызги летели из-под ног у них и раздавалось учащенное бегом дыхание.
– ...Обратно
Трижды лесовики поднимались в атаку и трижды откатывались назад, плюхались прямо в грязь, а сверху - с чердака - поливало их горячим свинцом, некоторых насквозь прошивало, как бы навек пригваздывая к мокрой земле. Станковый пулемет, два автомата и столько же карабинов держали оборону заставы против целой сотни под командой знаменитого вешателя Черноморца из куреня Юрченки - так впоследствии говорили пленные: налет на Поторицу возглавлял Черноморец, лесной сотник из "нахтигальских"* карателей.
______________
* Нахтигаль - соловей (нем.) - Название карательного батальона фашистов, укомплектованного националистами. "Прославился" бесчеловечными зверствами в оккупированном Львове и других городах Западной Украины.
Поторица будто вымерла. Поторица немо молчала, хоть бы кто нос на улицу сунул. В конце села, ближе к кладбищу, как волк на луну, протяжно и тонко выл пес.
– ...Хоть бы одна душа вышла... Кроты чертовы!.. Запуганы, замордованы... И, что греха таить, в отдельных хатах злорадствовали: дескать, расчехвостят пограничников наши орлы, в пух и прах расчехвостят. Все же надо правде в глаза посмотреть: в налете на заставу вместе с Черноморцем участвовало и несколько поторицких хлопцев; и нечего прикидываться, что мол, все хорошо, прекрасная маркиза, как в той песенке поется... Думаю, что в ту ночь в двух-трех поторицких хатах батьки ерзали в потемках, как живые караси на горячей сковороде, навроде им ежака в штаны запустили, - своя кровь!..
Андрей Егорович по сей день помнит и сумасшедшую гонку в ночи, и как тогда шумно дышал не столько от бега, сколько со страха, что опоздает, и как с налету, не успев разобраться, схлестнулись с людьми Черноморца...
– ...Так упарились, что пар от нас валит... Бежим и прислушиваемся, как там в селе?.. Мы впереди трое - Зеленый, Семен и я, все длинноногие, ничего себе хлопцы. Только грязь из-под ног - жвяк, жвяк!.. А там - тишина. Мертво в селе... Я сказал - схлестнулись с людьми Черноморца. Немножко не так я сказал, на самом деле Черноморец сдалеку дал по нас залп, а сам уже дай бог ноги - уводил своих, чтоб вовремя проскочить за кордон... Вот как было на самом
Головешки нарисовало воображение; было темным-темно, и в темноте через разбитые ворота вбежали во двор. Чудо, что там их не приняли за лесовиков... Все оказались живы, никого не царапнуло. Парни выстояли, отбились. На радостях, как мальчишки, бросились обниматься, болтали, перебивая один одного. Говорливей всех - Фатеров, любил покраснобаить, хлебом не корми.
– ...А нам недосуг, за девчат сердце болит. Как они там, живы ли? Мы же знали, что третьего предупреждения из леса не пришлют.
Не сговариваясь, все, как один, выметнулись на улицу, к сельсовету. Петро рванул с места в карьер, опять от всех оторвался вперед. Даже Семену не под силу было догнать. Бежали и в темноте слышали, как то в одной, то в другой хате хлопали двери, кое-где в окнах желтели огни.
Зеленый Петро в темноте растворился, даже шагов его не стало слыхать.
До сельсовета оставалось всего ничего, на пару минут хорошего бега оставалось пути, когда навстречу бегущим из темени вынырнул человек, прошел пару шагов, шатаясь, как пьяный.
– ...Петро!..
– Мы его сразу узнали, хоть было темно, как в могиле. Хорошо, что темно и лупил дождь... Потом пришлось друг другу в глаза посмотреть... Но потом... Плачем - не стыдно. Один Петро никого перед собою не видит, слова не обронит. Будто внутри у него скипелось, закаменело...
В комнате у сестер чадила коптилка. Несколько сердобольных старух боязливо жались к стенкам, опасливо поглядывая на пограничников. Те вошли и сгрудились у порога, боялись пройти в глубину, где на кровати, залитые кровью, скрючились Стефа и Юля. Их буквально изрешетили.
– ...Горбатенькой с ними не было. Искали во дворе, по канавам, на огороде, - может, там ее пристрелили. Под кровать заглядывали, на печь. Тимошенко и в печь заглянул... И дурным голосом закричал...
Горбатенькую Милю четвертовали. Четыре кровавых куска извлекли из печи.
В распахнутые двери ветер принес отзвуки выстрелов и запахи омытого дождем хвойного леса. Дождь перестал. По небу бежали рваные облака, холодным светом поблескивал месяц. Старушки обряжали сестер.
Семен подошел к Зеленому Петру, обнял за плечи.
– Прости, брат, - сказал он.
– Ты уж прости меня.
– ...Мы не понимали, за какую провинность он просит прощения... Потом нас бросили на границу, где лейтенант вел бой с людьми Черноморца...
Девчат хоронили лишь на третий день. Мягко грело сентябрьское нежаркое солнце, в воздухе беззаботно носились фиолетовые стрекозы и пахло антоновкой. А мимо домов, по успевшей просохнуть улице, над молчаливой процессией плыл поднятый над головами идущих один большой гроб в кумаче. Сестры лежали рядышком, одна к другой, и тронутые налетом первого тлена изжелта-белые лица были обращены в безмятежно синее небо. Перед хатами в палисадничках догорали веселые бархатцы, зацветали пахнущие подсолнухом белые астры - будто вокруг не было горя и смерти.