Вьюга
Шрифт:
Мудрая старость тоже бывает наивной...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Тогда мы Козленкова застали врасплох. Говорить ему было трудно. Небольшого роста, преждевременно поседевший, с одутловатым после тяжелой сердечной болезни лицом, он обернулся к внучонку, лазавшему по полу на ковре, как бы ища у него защиты.
– Лучше я напишу вам, - сказал Филипп Ефимович через силу.
– Как смогу, напишу. А сейчас, простите, не готов к такому разговору. Тяжело старое поднимать.
– Ну что ты, Филипп!
– вмешалась жена Козленкова, красивая, пышущая здоровьем женщина.
– Люди в такую даль ехали.
– На ее добром лице
– Успокойся, поговори. Разве обязательно волноваться?
Филипп Ефимович укоризненно посмотрел на жену.
– Всегда ты...
Она, успокаивая, положила ему на плечо свою руку.
– Просят же. И на улице вон что творится! Завируха.
– Поставила стул для меня, мужу придвинула кресло.
– А у нас уютно, тепло, никто не мешает.
Бесновалась метель. В окно стучала снежная крупка. На ковре смеялся ребенок. Откуда-то сбоку, из-за стены, слышалась веселая музыка, в соседней квартире, слева, во всю мощь горланило радио, этажом выше грохнулось и разбилось что-то стеклянное - дом жил, пульсировал.
Тихо, на цыпочках вышла жена Филиппа Ефимовича. Он продолжал стоять, упершись рукой в спинку кресла.
– Тогда тоже мело, - сказал он раздумчиво.
– Накануне снег выпал, больше метра накидало... Если бы не снег, обернулось бы все по-другому.
– Он промолвил это с нескрываемой болью, присел на краешек кресла и сразу вскочил.
– В Поторице вы уже побывали?
В Поторице мы еще не были. Когда-то там стояла застава, и все, что относилось к Семену, было связано с этим селом на берегу Западного Буга, с заставой, бывшим помещичьим домом, в котором сейчас помещалась школа, носящая имя Пустельникова, с тремя сестрами, злодейски убитыми незадолго до последнего боя.
– Побывайте раньше в Поторице, - с мягкой непреклонностью попросил Козленков.
– Повидайтесь там с Г., может, вам он правду расскажет о сестрах. Ведь он в одном доме с ними находился. И в ту страшную ночь, когда бандеровцы их умертвили, он был на месте. Я не убежден, но... чем черт не шутит, попытайтесь. Кстати, в Поторице живет близкий товарищ Пустельникова Андрей Слива. Его еще прозывают Синим Андреем, бывший мой пограничник. В том бою он тоже участвовал. Правда, он не особенно разговорчив, но вам, может быть, и расскажет - Семена он любил, большими друзьями были.
– Так напутствуя нас и провожая из дома, Филипп Ефимович на этот раз от разговора ушел.
– Обязательно зайдите в школу, - посоветовал напоследок.
– Там хорошие люди, помогут.
Рассказ третий
Раздеться Г. отказался. В куцем полушубке, неуклюже громоздкий, с трудом протиснулся между столов, закрыл узкий проход, простуженно кашлянул, осмотрелся украдкой. И когда после нескольких общих фраз его спросили, помнит ли он историю с убитыми прачками и может ли ответить на некоторые вопросы, относящиеся к гибели девушек, он как-то сморщился одной стороной лица - словно зубы болели.
– А что я мог, пане?
– спросил страдальческим голосом.
– Вызвали начальники, отдали приказ: "Будешь тут Советскую власть представлять". И весь разговор. До копейки, значит. Будешь - и кончено! Согласия не спрашивали. Время военное, разговоры короткие. Хочу я, не хочу - им дело маленькое, им наплевать, начальникам. Приехали - уехали. А я за войта тут оставайся. А с меня какой войт?.. Писать-читать не умею, крестик заместо фамилии
В учительской было тесно, не повернуться. Два шкафа, набитых наглядными пособиями и учебниками, кумачом на лозунги и красками, ученическими тетрадками и еще всякой всячиной, три стола в чернильных пятнах. И посредине он, бывшая власть, на краешке табурета, в поношенном, когда-то коричневом, теперь неопределенного цвета кожухе в заплатах и подшитых кожей кустарных валенках, похожих на бахилы петровских времен. Раскосмаченную голову опустил вниз и редко ее поднимал, пряча глаза за набрякшими стариковскими веками.
Кто-то любопытный дважды подходил к дверям учительской, старик умолкал, выжидая; слышался скрип половиц, осторожные шаги.
– Уши бы вам поотсыхали!
– ругнулся и сплюнул наш собеседник. Завсегда вот так: где двое соберутся, третий нос сует - знать ему надо все, хай бы ему ухи позакладало!.. И тогда так водилось, и сейчас бывает не лучше...
Он говорил. Мы молчали. И он умолкал надолго. Его натруженные руки в разбухших венах жили сами по себе, независимо от того, говорил он или молчал: то вдруг сжимались уродливо толстые пальцы с выпуклыми ногтями, то разжимались, и руки падали вниз, с колен, обтянутых ватными брюками.
– Шкода балакать, - как бы очнувшись, ронял он.
– Зачем старое вспоминать? Разговорами девок не воскресишь, царство им небесное. Считай, без малого тридцать годочков утекло, убежало с того часу, как их побили.
– Кто их побил?
– Ну, хлопцы.
– Какие хлопцы?
– Что девчат порешили.
– Бандеровцы?
– Кто их разберет? Всякие с оружием ходили. Бандеровцы, бульбовцы, власовцы - мильён. Одни - днем, другие - ночью. И все требуют хлеба, масла, яиц, мяса, одежды. Все - дай, дай.
Опять восково налились кулаки, двумя молотами обрушились на обтянутые ватой колени, усы задергались, как у рассерженного кота.
На молодого прапорщика это не произвело впечатления.
– Не щенят утопили в реке, - сказал он с упреком.
– Людей! К тому же женщин! За тридцать лет можно было узнать, кто убийцы.
Старик непроизвольно сжал кулаки.
– Вы что себе думаете, товарищ офицер, и вы, пане?.. Плохо про меня думаете. За побитых девчат на моей совести грех не лежит, вот ни такусенький.
– Потянул щепотку пальцев ко лбу, но снова уронил руку, не осенив себя крестным знамением.
– Вас не обвиняют.
– Чи ж я басурман какой или душегуб? Если разбираться, если по справедливости, так те девки сами виноваты, за свою глупость поплатились. Два раза им хлопцы писали предупреждение, по-хорошему упреждали...
– Какие хлопцы?
– ...и я сколько раз говорил: "Не искушайте судьбу, девки, бога не гневайте, подобру-поздорову выбирайтесь отсюдова. Раз они вас не хотят тут видеть, уезжайте". Кроме Поторицы, слава Ису, есть хорошие места.
– Кому они здесь мешали?