Вьюга
Шрифт:
Тогда в голову не пришло, что пролетит еще целый год в трудных поисках очевидцев и документов, в отборе фактов, пройдут еще долгие месяцы, поездка в шахтерский город Червоноград явится лишь началом пути. И долго будет писаться маленькая повесть о человеке большой души, скромном ефрейторе Семене Пустельникове.
Теперь, когда все позади и книжка написана, листаю за страницей страницу, как бы совершая вместе с Семеном последний отрезок пути, длиною в год, проверяю, все ли изложено с документальной точностью, как того с полным основанием требовали пограничники, земляки Семена, служившие на заставе, носящей
Приглашаю и тебя, мой читатель.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Петру Януарьевичу Тайкову было невдомек, чего же еще хочу от него, коль он коротко и вразумительно ответил, что такого не помнит.
– Тридцать лет прошло!.. Мне уж под семьдесят... Тысячи я прооперировал вот этими.
– Для вящей убедительности он поднял обе руки, посмотрел на свои сухонькие ладони с тонкими, вовсе не сильными пальцами, в которых, сдавалось, держать бы смычок, а не скальпель. Видно, ему стало неловко за свою невольную резкость.
– Простите, товарищ, - сказал он извинительным тоном, - помочь ничем не могу...
Мы сидели в его тесном кабинетике, заставленном книгами. Стеллажи занимали две трети комнатки, книги не помещались на полках, лежали на письменном столе, на подоконнике и даже на полу. Впрочем, сидел я один. Петр Януарьевич стоял между этажеркой и стеллажом, то ли поджидая кого-то, то ли надеясь, что я скоро уйду.
Щелкнул замок входной двери, в переднюю вошла сухонькая немолодая женщина с зонтом и с сеткой.
– Петя!
– позвала она.
Петр Януарьевич, едва отворилась дверь, бросился к женщине, отнял сетку и зонт, помог ей раздеться.
– У нас гость, - сказал он ей громко.
– Пустельниковым интересуется. А я, убей, не помню.
Нас познакомили. Припоминая, Ольга Фадеевна морщила лоб.
– Пустельников... Пустельников, - пробормотала она про себя.
– Это какой же Пустельников?
– спросила у мужа.
– Если б я знал!
– Определенно я раньше слышала эту фамилию.
Она вышла на кухню, оттуда послышалось шипение газовой плиты, звон посуды. Вскоре она вернулась с кофе. Мы сидели втроем, отхлебывали по глоточку обжигающего напитка. Неловкое молчание затянулось.
– Кажется, в Кошкином доме был такой, - сказала Ольга Фадеевна. Дай-ка подумать.
– В Кошкином доме?
– переспросил Петр Януарьевич, и в голосе прозвучали новые нотки.
– Ты говоришь в Кошкином доме?
– Он чуточку оживился и отставил чашечку с недопитым кофе.
Но выцветшие серые глаза Ольги Фадеевны вдруг просияли, она резво поднялась, прижала к груди маленькие, сохранившие изящество руки.
– Да это же Сеня!
– прокричала она неожиданно звонким голосом.
– Это же Сенечка! С семнадцатой! Рядом с Ахметкой лежал.
– Постой, постой!
– Петр Януарьевич тоже не усидел.
...Как река в половодье, прорвались воспоминания, живые и свежие, словно оба они еще работали в Кошкином доме - бывшем приюте для престарелых женщин, занятом под военный госпиталь, и Семен, только-только начавший ходить после долгого лежания, сидел на подоконнике с книгой в руках.
Перебивая друг друга, супруги Тайковы восстанавливали в памяти былое, дополняли друг друга, спорили по каким-то несущественным на первый взгляд, но чрезвычайно важным для них пустякам, и оживали
Говорят, со временем прошлое становится ближе. Должно быть, правда. Два немолодых человека сейчас окунулись в минувшее, и груз прожитых лет словно не давил им на плечи. Создавалась иллюзия, будто оба они вернулись в милый их сердцу Кошкин дом, о котором рассказывали, притворно охая и деланно сокрушаясь.
Рассказ первый
Петр Януарьевич накладывал на подбородок Ахметки последние швы, и хотя в операцию, длившуюся три с лишним часа, он вложил все умение, на душе осталась досада - вернуть лицу первородную форму не смог: парень теперь на всю жизнь останется криворотым. Петр Януарьевич проникся к солдату болезненным состраданием, представлял себе, как тот однажды посмотрится в зеркало. Видимо, чувство вины перед Ахметкой, вины, абсолютно несостоятельной, было написано на лице Петра Януарьевича, потому что Олечка сочувственно посмотрела и вскинула брови, - дескать, при чем здесь мы? Скорее, мол, заканчивай, пора отдохнуть, поесть и согреться.
В операционной гулял ветер - дуло в наспех, кое-как заделанные окна и двери, пахло окалиной и лекарствами. Далеко за поселком еще шел бой, и сюда, в Кошкин дом, доносились ослабленные расстоянием глухие раскаты артиллерийских разрывов, проникал запах пороховой гари, и Ольгу Фадеевну буквально шатало от всего этого.
– Ну, хватит, - сказала она.
– Следующего, - велел Петр Януарьевич, когда увезли Ахметку.
Следующим оказался Семен. Раненный в грудь навылет и в руку, парень лежал без сознания. В глубоком шоке его привезли, в шоке положили на операционный стол. В глазах Олечки отразился испуг, когда она посмотрела на огромную рваную рану, из которой, пузырясь, продолжала сочиться кровь, на перебитую в предплечье руку с побуревшими краями открытого перелома. Она разматывала бинты, и ей самой становилось плохо.
– Господи!
– крикнула в отчаянии.
– Пульс?
– сухо спросил хирург.
Пульс был едва слышен.
– Ума не приложу, как он выжил, - говорила сейчас Ольга Фадеевна. Неделю лежал без сознания, жар убивал в нем остатки жизни.
– Так уж и остатки - насмешливо сказал Петр Януарьевич.
– Дюжий парень, он бы и не такое перенес.
Ольга Фадеевна возмутилась:
– О чем ты говоришь!.. Такая рана. Плюс отек легких.
– До отека не дошло, допустим. Отек только начинался.
– Тебе легко говорить, - горячилась Ольга Фадеевна.
– А каково ему было? Четвертое ранение за войну. Представляете? И все четыре тяжелые! Плох он был, хуже некуда. Однажды в беспамятстве упал, и в довершение ко всем бедам открылась у него старая рана на бедре. А он хотя бы разик пожаловался или застонал на перевязке. Зубы сцепит и улыбается с закрытым ртом. И видно же: болит. А он, как мальчишка какой-нибудь, скалится. Удивительный был парень! У меня мурашки по спине, когда бинт отрываю, самой больно, плакать хочется. Он же...