Вьюга
Шрифт:
— Садитесь, — сказал Горбуш-ага, не обращая внимания на развязность ее поведения.
— Ничего, постою, — ответила та и слегка отвернулась в сторону.
Горбуш-ага кашлянул и опустил голову.
— Почему Пудак не явился?
— Дома нет, — коротко бросила Бессир. — Да и нечего ему тут делать. Можешь считать: я — Пудак. Спрашивай, чего надо! — и она повела бровями.
— Ну, ладно, коли так… Говори, Аннабиби, пусть теперь Бессир от тебя послушает, что ты от нее вчера слушала.
— Не вчера, а позавчера, — поправила
— И чего плетет? — Бессир недоуменно передернула плечами. — Когда это я к ней приходила?
— Ты что ж, забыла? — Аннабиби удивленно уставилась на Бессир. — Ты ж сама утешала меня. Он уж больно орал, а ты…
— Не было этого. Вранье!
— Да ты что — всерьез? — бабушка Аннабиби в изумлении вытаращила на нее глаза. — Или памяти бог лишил? — старуха поднесла ко рту руку.
— Память у меня и правда не очень, иной раз ищешь, ищешь что-нибудь, а вещь-то вот она — в руках!
— Милая! Да ведь про что говорим-то — оно не в руках, на языке твоем было!
— Путаешь ты, Аннабиби. Стара, видно, стала, запамятовала. А может, тебе сатана в облике моем явился?
— Ах ты, негодница! Да что ж это ты старуху срамишь?! Ты и есть сатана! Пришла, опозорила девушку, меня с толку сбила, а теперь кричишь: знать ничего не знаю!.. У меня пока что голова на месте! — Аннабиби проворно поднялась с пола.
— А коли голова на месте, значит, нарочно врешь! — Бессир повысила голос. — Одной ногой в могиле стоишь, а стыда совсем нет! Раздумала внука женить, поди и скажи честно, а людей-то зачем приплетать?! Я отроду не лгала, а ты меня лгуньей выставляешь! Думаешь, старая, так все простится? — Бессир обиженно шмыгнула носом, явно собираясь пустить слезу.
Бедная старуха растерялась. Получалось, что она не только напрасно обидела Дурджахан, но еще оказалась лгуньей. Аннабиби шел восьмой десяток, но она еще никогда в жизни не сталкивалась с такой чудовищной наглостью.
— Ой, Горбуш-ага! — воскликнула старуха, хватаясь за волосы. — Ну, скажи ты ей, Горбуш-ага! Что ж она, совесть-то съела, что ли?
Горбуш-ага молча следил за словесным поединком женщин. Ясно было, что старуха не в силах больше продолжать его.
— Ладно, кончать надо этот разговор. Можешь идти, — сказал он Бессир, не поднимая глаз.
Та окинула всех безразличным взглядом, спокойно повернулась и не спеша пошла к выходу.
— Ну поняла, Аннабиби, с кем дело имела? Поняла, что обвели тебя вокруг пальца?
— Поняла, Горбуш-ага, уж так поняла! Поздно только — хороших людей обидела!
Аннабиби всхлипнула и концом платка вытерла глаза.
— Ничего. Теперь думай, как налаживать дела. Чуть свадьбу комсомольскую нам не поломала!.. — Горбуш-ага едва приметно улыбнулся и взглянул на Дурджахан. — Ну, я думаю, вы столкуетесь?
Обе свахи от души поблагодарили его и вместе
Пудак, мрачный, нахохленный, с нетерпением ждал возвращения жены. Сам он к Горбушу не пошел, велел сказать, что нет его дома, уверен был: ничего хорошего его в партячейке не ждет. Последнее время Пудаку вообще казалось, что его со всех сторон окружают одни враги. Не только Дурджахан, Сердар, Хашим и другие, затеявшие эту чертову комсомольскую свадьбу, даже родственник, даже собственный его дядя Акым, и тот предал, отступился от него и перекинулся на сторону противника.
Мелевше, к которой он всегда тянулся душой, которой всегда гордился, стала ему теперь ненавистна: бесстыдница, ни в грош не ставящая родного отца, не желающая подчиниться его воле.
Пудак оказался совсем один, посоветоваться ему было не с кем, а единственный его собеседник — Бессир все делала, чтоб поддержать в муже свирепость и жажду мести.
Вот и сейчас, едва переступив порог, она молча подошла к стене и заплакала. Бессир рыдала громко и безутешно, и Пудаку нетрудно было представить себе, как ее там обидели, оскорбили, как измывались в конторе над его женой его враги.
Он слушал злые рыдания Бессир, и его распирало от ярости и негодования. Пудак ничего не спрашивал, у них обо всем давно уж было переговорено; оба понимали, что все их надежды лопнули.
— Если ты не мужик, — выкрикнула вдруг Бессир, — давай сюда свой тельпек! На, надевай бабий убор! Украшайся! — она сдернула с головы бору к и швырнула его мужу.
Пудак вскочил, словно пес, в которого запустили камнем. Встал посреди кибитки, схватился руками за голову и завопил:
— Пропал калым! Ограбили!
— На то ты и Пудак Балда, чтоб тебя дурить да обманывать! Баба твоя давно уже замкнула все у себя в сундуке! Не сегодня-завтра комсомольскую свадьбу сыграют, а ты, отец…
— Комсомольская свадьба? Не сегодня-завтра?!
— А ты как думал? Твоего разрешения ждать будут? Отцовского твоего благословения?!
Пудак выскочил на улицу, словно им выстрелили из ружья. Его толкала к дому Дурджахан неведомая, но неодолимая сила.
Бешеной собаке все равно кого кусать: кого ловчей ухватить. Когда Пудак саженными шагами приближался к кибитке Дурджахан, навстречу ему вышла Мелевше. Девушка заметила, что отец не в себе, но приветливо улыбнулась ему.
— Заходи, папа, — сказала она.
Пудак молча глянул на девушку. Эта мерзкая, подлая, развратная тварь, эта гнусная потаскуха, нагло ухмыляющаяся ему в лицо, — его дочь? Его Мелевше?!
Он вдруг быстро наклонился, схватил лежавший возле двери топор и ринулся на дочь. С пронзительным криком Мелевше бросилась в кибитку. Дверь захлопнуть она не успела. Топор, брошенный Пудаком, ударился обухом о косяк и отскочил — прямо ей в голову.
— Ой! — вскрикнула Мелевше и упала. Кровь, стекая из-под русой косы, лужицей растекалась по кошме…