Вьюга
Шрифт:
Сердар долго стоял, смотрел, думал. Потом отвернулся, вздохнул и пошел прочь. Впервые он по-настоящему ощутил, что в жизни, кроме радости, кроме игр и бабушкиных сказок, есть горе, печаль, тревога. Взрослые часто говорили об этом, жаловались, вздыхали, иногда плакали. Сердар понимал, что им плохо, но не мог этого ощутить — радость жизни переполняла его, закрывая печали доступ к его сердцу. Сейчас он переживал горе, огромное горе, первое в его жизни. Теперь он знал, что это такое. Но вместе с этим новым знанием к нему вдруг пришла уверенность, что он одолеет все, что сил у него хватит. Ощущение этой
Домой он шел тихо, медленно. Не потому, что был босиком — кожа на его ступнях давно уже огрубела, не чувствовала ни острых, как камни, кусков засохшей глины, ни сучков. Если Сердар торопился, он мог бежать босиком даже по зарослям колючки, только пальцы поджимал сильнее.
Сердар шел и думал. Он так был увлечен нелегкими своими мыслями, что не обращал ни малейшего внимания на артиллерийские выстрелы, доносившиеся со стороны Байрам-Али. В последние дни соседи все чаще поговаривали о том, что война подходит к их дому. Сердар уже привык к этим разговорам и не обращал внимания на далекие залпы. Правда, сейчас залпы эти казались совсем не далекими.
Глава шестая
Заболел Меред. После смерти матери он недолго предавался печали, по-прежнему допоздна возясь с ребятами, и вот вдруг заболел. Меред метался в жару, а бабушка плакала, растирала ему голову и призывала всех святых сжалиться над ее внуком.
Наверное, у ребенка был тиф. Скорей всего и температура у него была под сорок, но в те времена туркмены и не подозревали о существовании градусника. Они не знали ни докторов, ни лекарств. Если организм у больного был сильный, он побеждал болезнь, если болезнь оказывалась сильнее, беднягу вскорости уносили на кладбище. Сердар смотрел на брата — Меред бредил, метался — и понимал, что тот может умереть, исчезнуть: он теперь знал, что это такое, он уже видел смерть.
Сердар подошел к бабушке и тихонько сел возле нее. Меред широко открытыми глазами смотрел куда-то сквозь него — Сердара он не видел. Вдруг он схватил бабушку за руку, хотел сесть… Старушка запричитала и, в который раз перечислив всех святых, уложила мальчика, поправила ему подушку. Меред затих, смежил веки. Бабушка осторожно распрямила спину.
— Иди на улицу, Сердар, — шепотом сказала она. — Иди, родной, нечего тебе тут мучиться. Хватит еще и своих мук…
Сердар вышел на улицу.
Пушечные залпы слышны были совсем рядом, — казалось, стреляют у самого села, за крайней кибиткой. Теперь можно было различить и другие звуки, похожие на шум только что хлынувшего ливня, — от взрослых Сердар знал, что это стреляют из пулеметов. Война приближалась к селению. И хотя никто из жителей не мог знать, что эшелоны, один за другим идущие на Байрам-Али, наполнены отступающими белыми, зловещие слухи о том, что приближаются какие-то неведомые, непонятные «большевики», уже несколько дней передавались из уст в уста.
Началось бегство. Торопливо сбивали гурты; встревоженно мычали коровы, блеяли овцы, ошалело брехали собаки; скотину
Грузили на арбы добро, вьючили на ишаков продовольствие, соль, посуду. Ценные вещи — ковры, украшения — прятали, зарывали.
Мурсал-ага, старейшина того ряда, в котором стояла кибитка Пермана, был человеком зажиточным. Пока он закопал добро, пока уложил на арбы все, что счел нужным взять с собой, пока усадил обеих жен и всех ребятишек, соседи давно уже уехали. Только кибитка Пермана одиноко стояла посреди брошенного становища.
— Постой-ка, — сказал Мурсал-ага арбакешу, — Пермана надо поискать…
— Чего он тебе понадобился? — проворчала с арбы старшая жена. — Видишь, не собирается. Не хочет он уезжать!
— Так у него ж парнишка занемог… Надо сказать, чтоб с нами ехал. Нельзя ж вот так — бросил, и все. Ведь сюда большевик идет!
— А он что — маленький, сам не соображает?
— Мало ли что… Все-таки родственник…
— Родственник!.. — Женщина недовольно натянула на рот яшмак [2] , отвернулась было, но не выдержала и опять принялась за свое: — Если он родственник, чего ж он тебе не помог? Ты с утра пуп надрывал, добро в джугару таскавши, — он что, не видел?! Садись, поедем!
2
Яшмак — платок, которым замужние туркменки закрывали нижнюю часть лица. Символ молчания и покорности.
— Вот что. Я сейчас принесу Мереда. Положим мальчика сюда, на арбу.
— Ты в своем уме?! Да я сейчас же слезу! И детей сниму! От него зараза! Хочешь, чтоб твои дети заболели?!
— Не бросать же им больного ребенка… — не глядя на жену, пробормотал Мурсал-ага и направился к кибитке Пермана.
— Зачем бросать? — закричала вдогонку жена. — Пускай все остаются. Добра у них — на курицу навьючить, а сами в джугаре отсидятся!
Мурсал-ага обернулся, нерешительно поглядел на арбу, потом — на кибитку Пермана.
— Давай хоть старуху захватим…
Жена сердито взглянула на него и, закрыв рот яшмаком, отвернулась.
Сердар стоял рядом и молча слушал их разговор. В кибитке тоже все было слышно. И когда Мурсал-ага велел Сердару позвать отца или бабушку, Перман сам вышел из кибитки.
— Ты, стало быть, с детишками останешься, — не глядя на Пермана, сказал Мурсал-ага. — Больной, ничего не поделаешь…. Если, не приведи бог, солдаты, в джугаре спасайтесь… А мать твою я возьму. Скажи, чтоб садилась на арбу.
— Спасибо. Считай, что она уже на арбе.
— Ну нельзя так, сосед. Пусть хоть старуха едет.
— Езжайте, езжайте!
— И чего ты упрямишься, Перман?..
— Долго ты его умолять собираешься?! — не выдержала старшая жена. — Не маленький, знает, что делать. Садись да поедем!
— Нишкни, дурная баба! — Мурсал-ага грозно поглядел на жену и обернулся к Перману: — Давай тогда младшего твоего заберем. Садись, Сердар!
— Сердар тоже никуда не поедет. Останемся всей семьей. Что будет, то и будет. А вы езжайте. Не задерживайтесь… — Перман повернулся и пошел к кибитке.