Выявить и задержать...
Шрифт:
— В библии сказано: «люби ближнего, как самого себя».
— Закричу! — взвизгнула вдруг Олька. — Отпусти...
— Я тебя рукояткой, — донесся с короткой руганью голос Розова, — а потом под сторожку к крысам... Ну, пикни мне только...
Затем опять возня, теперь с хныканьем Ольки, с сопеньем, с хрустом щепок. Пошатывались поленницы.
Оса сплюнул, подумал злорадно: «Ну-ка, Васька-то узнает».
И тут же из леса донесся голос Срубова.
Оса торопливо отбежал от навеса, поднялся на крыльцо. За сторожкой на тропе, меж деревьев, увидел
— Вот тебе и музыка, — закричал Срубов, разинув толстогубый рот. — Сейчас нам этот Митряй отшпарит и кадриль, и «златые горы». Давай-давай повеселее, — подтолкнул он вставшего вдруг возле крылечка парня. Тот перекосил жалобно узкое лицо подростка и шагнул к двери. Войдя в сторожку, Срубов оглядел ее обитателей, спросил с беспокойством:
— Сговоренка где моя?
Не сразу и неохотно ответил Никита:
— Тошнит ее... В лес пошла.
— Так, — проговорил Срубов.
— А Розов где?
И уже с яростью, потряхивая наганом возле носа Осы, точно был в застенке на допросе:
— Попович где, тебя я спрашиваю?
— Тоже по нужде пошел, — соврал Оса, с усмешкой глядя в его налитые кровью глаза. — Олька в одну сторону, а Павел в другую.
— Так, — снова сказал Срубов. Он затравленно оглядел сторожку, даже низкий потолок, прислушался, как ждал оттуда звуков и шорохов. Потом толкнул дулом нагана парня, державшего гармонь.
— А ну, играй, чего стоишь?
Парень мешком бухнулся на скамью, зашарил пальцами оббитые кнопки старенькой тальянки.
— Эва, — протянул насмешливо Кроваткин, по-поросячьи растирая спину о бревна стены. — Да он и играть-то не умеет, Вася. Кого же это ты привел?
Парень склонил голову и вдруг заплакал. Тер щеки рукавом пиджака, длинного, с засохшей навозной коростой и приговаривал:
— Брата он моего избил, большака... За что избил? Ни в офицерах, ни в комиссарах — нутром болел, больше на полатях да на печи. За что брата?
— За что брата, — передразнил его Срубов. Он обернулся и пояснил Кроваткину: — Принялся меня честить — мол, бандит я да мародер. Погибель послал на мою голову. Ну и не сдержался. Сапогом его в брюхо. А потом стал бить смертным боем. Психованный я тоже, вроде вон Растратчика.
— Тот парень, может, злой был на Советы, а ты его бить, — не удержавшись, зло упрекнул Оса. — Без разбора стал, взбесился совсем, Васька...
— Вот как, — почему-то тихо и с нехорошей усмешкой сказал Срубов, вскинул наган. — А я и тебя могу, Оса. Давно по тебе смерть облизывается...
— Не дури, — поднял руку Оса.
Он хотел добавить, что Ваське следовало бы поберечь патроны на милицию да чоновцев. Но так и остался с открытым ртом, потому что острая боль пронзила низ живота, согнула, ударила по коленям. Он упал неловко, боком задев край скамьи, вцепился руками в полы шинели и тут увидел расширенные безумные глаза Кроваткина. Он подымался, как зверел от запаха крови, которая быстро пропитала
Хлопнула дверь, и вбежал кто-то. Голос дядьки Акима, истошный, как у бабы над покойником:
— Милиция! И-эх ты, дождались вместо Симки... Достукался и я с вами.
— А-а-а-а, — завыл, будто смертельно раненный, Кроваткин, пригнувшись, прыгнул через Осу. — А-а, — выл уже на крыльце.
И топот ног мимо Осы. Он повернулся на спину, боль поднялась к горлу, затуманила глаза. Тело закачалось, как на волнах.
— Мотай, — сказал уставившемуся на него гармонисту. — Беги давай, а то пристрелю.
Парень загремел гармонью, сунулся в дверь. Тут же еще шаги на крыльце. Теперь увидел над собой лицо Розова.
— Не гадал я, Павел, — пробормотал с усилием Оса, — что от Васьки кончусь. Вот не гадал...
За сторожкой гулко бахнул выстрел, другой, третий. И сразу, как горох по стене, залп. Загудело, зазвенело в конторе, задребезжала крышка на чайнике возле печи.
— Кроваткин это, — пояснил быстро Розов. — Ну-ка я тебя...
Он подхватил под мышку Осу, поволок к двери.
— Брось-ка, — попросил Оса, покрываясь потом, не находя даже сил закричать от страшной боли. — Брось-ка...
И потерял сознание. Очнулся в буреломе, в кустах шиповника, на которых темнели сморщенные прошлогодние ягоды.
С сучьев деревьев на лицо ему сыпались пригоршнями крупные капли дождевой воды. Звенела птица, радуясь концу ненастья. Было зябко, так зябко, что боль даже не чувствовалась, а чувствовался лишь этот холод, проникающий из влажной земли в спину, в тело. Даже застукали зубы, и он открыл глаза, увидел согнувшегося Розова с маузером в руке. Смотрел он в лес, и маузер подрагивал. Как будто его подталкивал под руку кто-то невидимый.
— Ты лежи и молчи, — заметив, что он шевельнулся, сказал тихо. Глаза его все так же лихорадочно шарили по кустам. Вот теперь треск сучьев, звуки быстро идущих людей.
Донесся голос сердитый и быстрый:
— Одного Кроваткина оставили на заслон, сами в бега. Ну, да не уйдут далеко...
Оса нашарил липкий ком трепья на животе.
— Перевязал я тебя, — снова шепнул Розов и довольно подвигал губами. — Кажется, все прошли мимоходом. Я ведь встречь им потащил тебя, на авось. Искать будут уже по ту сторону, не здесь. Цепью пошли к реке, наши игумновские мужики, сволота... А Кроваткин, знать, готов, не зря ему снилось семя в ухе.
Он засмеялся, погладил маузер нежно, как щеку женщины.
— Поговорил бы он напоследок, нарвись они на нас с тобой, Ефрем. Да, видишь, повезло.
— Ваське ты, Паша, не попадайся, — посоветовал слабым голосом Оса. — Узнает насчет Ольки-то, плохо будет. Смывайся... Меня брось, а сам смывайся.
— Узнает если, — беспечно отозвался Розов, — ему самому плохо будет. Наказывал Ольке, промолчит...
Он вдруг стал озабоченным, оглядел снова лес, затихший от голосов, опять наполняющийся цвирком птиц, стуком капели. Сунул маузер за куртку.