Выявить и задержать...
Шрифт:
— Да так я это, — усмехнулся Костя, и его движение заставило качнуться Шаховкина, резко, будто бы он собирался упасть на пол к огню, клохчущему вяло за железом и кирпичом.
— Я так думаю, — заговорил снова Костя, отметив про себя, что Шаховкин уже вздрагивает от его голоса. — Что туго становится житье «темняков». На Врангеля надежды кончились и на белополяков тоже. А и верно, как ты, гражданин Шаховкин, говорил, теперь и торговлишку можно открыть. Деньги потекут ручьем со всех сторон в сундуки. Жаль, что этими деньгами, да добром, да хлебом и мясом все так же надо делиться с бандитами. Ни
— Уж это не мне ли грозите трибуналом? — спросил, улыбаясь кисло, Шаховкин. — Не нравится мне весь этот разговор...
— Нам тоже не нравится, — поднялся на ноги Костя. И Шаховкин встал, застегивая пуговицы шубы, напряженно вглядываясь в лицо Кости. — Советская власть тебе, гражданин Шаховкин, земли в три душевых надела, а ты ее, власть-то новую, исподтишка копаешь... Где Симка Будынин?
Ждал этого вопроса Шаховкин все эти минуты и потому ответил сразу, не задумываясь:
— На хуторе он, в доме Мышкова. Должен был сам ехать, а вот меня погнал. Был вчера утром. Сказал, быть в субботу аль воскресенье здесь.
— К кому ехать после?
— К Грушке... Есть в Хмелевке такая. Дочка лесника Акима Кувакина. Вот к ней. А куда дальше груз, не знаю.
— Давно ты у банды в «темняках»? — спросил Костя, успев заметить, как стало печальным лицо Саньки, услышавшего про Грушу. Шаховкин ответил, посопев скучно:
— Вот только что...
Костя обернулся к Филиппу, и тот хмуро буркнул:
— Давно он, с девятнадцатого почти. За старые грехи попал на службу к банде. Это я недавно.
— Верно, — признался Шаховкин, и лицо его теперь совсем пожелтело, как будто вот-вот хватит его удар. — С девятнадцатого. Симка заставляет. Тут дело такое... — Он помолчал, не решаясь говорить.
— Ну-ну, — сказал Костя, — всё узнаем. Лучше сам.
— До революции еще решили андроновские мужики построить свой завод, чтобы не возить картошку к паточному королю, к Мышкову. Сложились в паевой капитал, попросили ссуды в товариществе и земстве. Лес рубили и возили сами. Только напрасно старались. В одну ночь костер тесу сгорел. Одни головешки... Симка спалил. А меня Мышков попросил... чтобы я этим делом не занимался... Ну, я и не занимался. А Симка сейчас грозит мне этим... Ну, а я робкий. Вот и езжу кой-когда.
— Вот отчего ты тогда, в трактире, хотел упрятать Симку в наручники да к судье. Избавиться от нахлебника, от бандита. Чтобы ни с кем не делиться барышами да картошкой со шкварками.
Шаховкин вдруг упал на колени, смахнул по-молодому шапку с головы, и в голосе звучал страх:
— Не губите... Старик ведь я... С моими ли годами на скамье подсудимых. Пожалейте.
На мгновение родилась жалость в сердце, но она тут же угасла, едва вспомнил разбитое прикладами лицо кооператора Баракова. Не подкармливай такие «темники», как этот боров, бандитов шкварками — не мотались бы они по лесам.
Костя кивнул головой Саньке:
— Свяжи им руки да посади обоих на подводу, рядышком. Ногами чтобы к хвосту лошади, а спиной к твоему нагану, и вези
— Один пойдешь? — воскликнул Санька. — Симку просто так не свяжешь.
— Приходилось и одному брать громил. Попробую и сейчас, — сказал Костя и, подумав, добавил: — Услышишь выстрелы — сам решай, что делать.
5
Начинались сумерки, когда Костя выбрался из оврага по глинистому склону, заросшему кривыми стволами ив. Последние лучи солнца, скользя из туч, хило освещали серую громаду дома Мышковых, прилепившиеся к нему конюшню, сараи. Ветер стих, и закрапал дождик, какой-то незаметный, скучный, пахнущий свежей травой. От пруда, в глубине березовой аллеи, тянуло навозной гнилью. Вода в нем застыла, и было похоже, что в эти скользкие берега в какие-то давние времена люди, живущие здесь, лили ведрами смолу или растопленный вар.
Костя миновал пруд и в конце аллеи остановился, чутко прислушиваясь. Ухо уловило вдруг звуки музыки. Они, эти звуки, спускались с неба. Вскинув голову, увидел вспыхнувший огонек керосиновой лампы в окошечке светелки, а вот в стекле вырезалось чье-то лицо. Кажется, это была «сахарная» старуха. Она смотрела в березовую аллею, словно успела уловить оттуда, издалека, шаги чужого человека в своей усадьбе. Вот лицо исчезло, а звуки музыки остались. Только они были какие-то странные — дрожали и прерывались, снова дрожали и снова прерывались, как будто пальцы у музыканта мерзли и он время от времени грел их то ли теплом печи, то ли своим дыханием.
Озираясь и пригибаясь, Костя вышел к дому. Дверь в парадное была не заперта — можно было подумать, что хозяева не боялись случайных людей со стороны, были рады им. Поднялся по широким крашеным ступенькам в этот знакомый коридор, где висела веревка. Только на этот раз без платков.
Внезапно внутренняя дверь стукнула, и в коридоре с фонарем в руке появилась Лиза.
— Тихо, — проговорил Костя, выступив вперед, — мы ведь знакомы.
Она вскрикнула и едва не уронила фонарь на пол.
— Что же это, наступает вечер, а двери у вас открыты? — спросил он, беря в руки фонарь, освещая ее лицо, которое, кажется, целиком занимали темные глаза. Только сейчас разглядел вскинутые высоко пушистые брови. Была она в том же длинном платье, только сверху стеганка, а на ногах боты.
— Куда это вы собрались? — спросил он негромко. — Не в Никульское, чтобы сообщить, что в доме скрывается бандит и убийца?
Она вдруг подалась вперед, вцепилась в него, прижалась к груди, вздрагивая всем телом. Мягкие волосы ласкали ему подбородок — от них исходил так волнующий его аромат лесных цветов.
— Ну-ну, — оторопело сказал он. — Это лишнее, гражданка Мышкова.
— Мне страшно, — проговорила Лиза. — Вчера он пришел. Он велит мне идти с ним к моему мужу. Но я никуда не хочу. Мне страшно от всего этого, я хочу одного — уехать к родителям...
— Это Симка играет? — спросил он, не решаясь отступить, не решаясь оттолкнуть ее от себя, веря в искренность сбивчивых слов.
— Он это... На баяне, в светелке. Пьян. И жуток он мне.
«Чем лучше ее муж?» — подумал, спросил все так же тихо: