Выявить и задержать...
Шрифт:
Мышков пофыркал носом, постукал носком сапога о березовый чурбак, мерцающий от влаги. И как самому себе:
— Командира-то в Игумнове ты, Ефрем, видел, как закапывали живьем? И как расстреливали красноармейцев из продотряда?
Оса вдруг цапнул за горло офицера — тот качнулся к стене с коротким хрипом, разинул рот, как будто собрался кричать о помощи.
— Ты что ж это, белогвардеец, — сипло, с дрожью в голосе заговорил Оса, — допрашивать меня вздумал? Выходит, зря тебя наши ребята не пустили в расход у Чашинского озера. A-а, черт...
Он отпустил руку — может, потому, что был удивлен безропотностью и покорностью Мышкова: вроде бы как приготовился быть задушенным. А Мышков, будто ничего не случилось,
— Власть Советская будет разбирать в первую очередь главного, а главный Ефрем Оса. Его первым и в петлю... или там под пулю...
Он заглянул в лицо Осе, ища на нем какую-то гримасу страха, почему-то засмеялся, проговорил нараспев:
— Это я, дорогой Ефрем, к тому, что надо нам от этой пули да от петли бочком. Может, им оставим самим... А для того надо побывать в городе, Ефрем...
Оса поднялся, пошел в сторожку, не ответив на слова Мышкова. Пес длинно провыл ему вслед.
2
Разбередил Осу разговор с Мышковым. Да так, что сна больше нет. Потянулся за портсигаром и задержал руку — завозился на полу Мышков. Тоже не спит, о чем-то думает. Может, вспоминает свой дом в Андронове, паточный завод, сушилки, терочные, отца своего Михаила Антоновича. В фартуке, очки в позолоченной оправе, со счетами на конторке — Михаил Антонович был для мужиков-картофеледелов царь и бог. Не улыбнется — идол прямо. Глазки ядовитые шьют насквозь.
Скажет коротко цену и как глухой становится. Ругается мужик, тычет под нос Михаилу Антоновичу картошины с добрый кулак. А тот спиной к нему и руки за спину.
— Вези к Селиванову в Никульское.
— Так ведь та же цена у Селиванова...
Не ответит Михаил Антонович, — и сплюнет с досады мужик, начнет скидывать мешки с телеги. Не ехать же по такой дороге еще пять верст.
— Вот бы и сразу, — скажет Михаил Антонович...
Собирались Жильцовы приобрести у него старенький паровичок, собирались пустить свой заводик. А тут германская, а после нее революция и гражданская война. В один из дней этой гражданской войны явился в дом к ним, тогда еще агент упродкома, Афанасий Зародов. В черной солдатской гимнастерке, тупорылых — наверное, с убитого германца — сапогах, в суконной фуражке. Ходил по дому, по сараям, по амбарам — искал лишнюю картошку. Нашел ее в риге, за дровами, увез несколько мешков.
— Грабеж это, Афанасий, — смело сказал Ефрем. — Средь бела дня...
Не обиделся Афанасий, грозить трибуналом не стал. А пояснил терпеливо и спокойно:
— Продовольственная политика — не грабеж, а мероприятие, направленное на снабжение Красной Армии, для детей, для голодающих. Кругозор у тебя мал, Ефрем Жильцов.
— Чего ж революцию заваривать, если голодать пришлось? — выкрикнул Ефрем запальчиво.
И опять не обиделся агент упродкома Зародов. Не стал грозить трибуналом, хотя мог бы по своим полномочиям.
— Не революция, — сказал он ему, — миллионы людей так и жили бы в нищете, на вас, кулаков, гнули бы спины.
Смотрел в спину Ефрем Жильцов и ловил пальцами воздух. Искал карабин или рукоять нагана. Под рукой были бы — кто знает, от злобы своей и пустил пулю между лопаток.
...Застукали каблуки Васьки Срубова. Царапают грязные доски пола конторы. Сны снятся, значит, нехорошие. Может, опять вороны на болоте. А может, лавки, кабак, где Васька помогал отцу поить мужиков сивухой. А то и командир продотряда, закопанный живьем в землю в Игумнове...
«На юге с Деникиным обретался, — помянул Оса недобрым словам Мышкова, — а все знает, все слышал... Утки, что ли, на хвостах принесли новость эту ему...»
Он повернулся на скрипучей лавке, закрылся шубой с головой. Так ему хочется уйти от воспоминаний, но сквозь вонючую затхлую шерсть проползают голоса, лица, крики, выстрелы. Звенит набат на колокольне
— Оса? Эй, Ефрем...
Не отозвался Оса, хотя глаза были открыты. Третий год Васька, как бельмо на глазу. А обещал всего два месяца отсидеться в лесу тогда же, в девятнадцатом году. Всего два месяца...
Оса вспомнил, как встретился Васька на лесной вырубке.
— У родителя отобрали картошку, а ты в красные записался, Ефрем?
Какие там красные, если Ефрем уже десятые сутки как не шел на призыв волвоенкомата, отсиживался дома. Обрадовался Васька, перекинул винтарь через плечо, распахнул длинную шинель, а там на ремне фляга помятая, а во фляге самогон. Пили возле муравейника, заедали сухарями и толковали мирно, полюбовно. Кричал ему Васька, облизывая яркие красные губы:
— Два месяца от силы просидеть придется в лесу, Ефрем. А там старая власть. С юга идет она, а еще из Сибири. И Питер, говорят, не сегодня-завтра будет чистым от красноты... Так что собирайся в лес.
Раздумывал еще, как возвращался домой с хворостом. Едва зашел в избу, как в другом конце улицы увидел двоих с винтовками — гимнастерки, обмотки на ногах, картузы с поблескивающими звездами. Догадался, что из волвоенкомата за ним. Под арест, значит, возьмут. А там кто знает, что ему припишут. Собрал наскоро кой-какое барахло, — военные в двери, а он через окно в хлеве и на огороды, да в леса, к Ваське. Здесь, на Воробьиной мельнице, как звали ее местные жители, скопился не один десяток дезертиров. Они слонялись по кустам, загорали на солнце, скинув свои рубахи и пиджаки, варили на кострах похлебку в солдатских котелках. Были и такие, что резались в «очко», пели разгульные песни, наглотавшись самогону. И тогда Воробьиная мельница казалась Ефрему обетным праздником средь леса, затянувшимся только надолго. Иногда ему представлялось еще, что эти парни из богатых семей, не желающие воевать за власть Советов, ждут поезда. Вот он сейчас, лязгая по невидимым рельсам, вылетит из сосновой чащи, багровым своим фонарем осветит опухшие от безделья рожи, ошпарит их тугими клубами пара. Как один тогда дезертиры кинутся к ступенькам вагонов с гомоном, руганью, мордобоем. И останутся на Воробьиной мельнице шалаши, зола от костров, кучи сора и отходов, ямы, обложенные ветками, в которых спали, как поросюки в хлеву, кучей.
Вечером под Петров день прибежал в лес мальчишка, чья-то родня. Самого мальчишку Ефрем не видел, а только сквозь сон услышал голоса и крики:
— Красный отряд в Игумнове. Хлеб для бедноты шарит по сусекам у зажиточных...
Просунулась в шалаш лохматая голова Васьки Срубова:
— А отцов наших заложниками посадили в лабаз...
Оказалось потом — посадил красный отряд в лабаз отца Васьки Срубова за то, что ходил он по селу и орал: «Не везите хлеб, и я не повезу. Так скорее Советская власть слетит. Нам эта власть, что плешивому гребень». Да Кроваткина-лошадника тоже за агитацию и сокрытие картофеля, да двух владельцев терочных заводов за отказ сдать хлеб. А отец Ефрема как сидел в Красилове, так и остался сидеть. Никто его пальцем не тронул. Но Ефрем не знал того, а в ушах стукали слова Васьки: «Отцов наших заложниками посадили в лабаз». Выскочил из шалаша и за наган. Первым шел во главе дезертиров в Игумново, первым стрелял по часовым и бил пленных. А после пили вино в доме Васьки Срубова. На почетном месте за хозяина сидел Ефрем. Главным среди дезертиров выбрал его Васька, потому что Ефрем — унтер-офицер. Кричал, обнимая, всасываясь в щеку Ефрема губами: