Выживший. Чистилище
Шрифт:
Останавливаюсь, поворачиваюсь к троице палачей лицом.
– Так стреляй, - говорю очкастому.
– Хочу перед смертью посмотреть на твою рожу.
Тот вышел из состояния какой-то задумчивости, с интересом посмотрел на меня, поглаживая пальцами потертую кожу кобуры. Конвоиры, не зная, что предпринять, вопросительно глядят на главного в этом коридоре.
– Забавно. Что ж, так даже интереснее.
Он извлекает из кобуры револьвер, крутит барабан и вскидывает руку на уровне моего лба. Непроизвольно зажмуриваюсь, вспомнив в этот момент почему-то не свое
– Стойте! Петр Иванович! Товарищ Магго, остановитесь!
Медленно открываю глаза, и вижу, как по коридору летит запыхавшийся комендант Бутырской тюрьмы.
– Фух, успел, - со свистом дышит Попов, вытирая рукавом вспотевший лоб.
– Что такое?
– с досадой спрашивает палач, опуская ствол.
– Звонок... От Фриновского. Приказ отправить дело Сорокина на доследование.
– Твою мать!
– вполголоса выругался Магго.
– Что еще за новости?
– Это не ко мне, мне приказали - я выполнил. Фух, хорошо, что успел.
Да уж, хорошо. Мелко закололо кончики пальцев - к онемевшим конечностям стала возвращаться чувствительность. Было такое чувство, будто меня вытащили из моей шкуры и потом снова в нее засунули. Больно, но приятно. Значит, еще поживем.
Глава IV
– Живой!
Кржижановский и Куницын меня обняли чуть ли не одновременно, а еще несколько человек крепко пожали руку, словно бы поздравляя с возвращением с того света. По существу, так оно и было, я находился всего в одном мгновении от ухода из мира живых. Мгновении, которого было достаточно, чтобы спустить курок направленного в голову револьвера.
– Мы думали, вас, как и многих, повели на расстрел, - сказал комбриг.
– Даже попрощаться не успели, так быстро вас увели. Ну, рассказывайте, какой срок дали?
– Так ведь на расстрел и повели, - сказал я.
– Тот самый Магго, которого вы поминали, Павел Иванович, уже курок взвел. В последний момент Попов прибежал с криком, что Фриновский велел отправить дело на доследование.
– Видно, есть у вас заступник кто-то там, наверху, - покачал головой Коган.
– Но надолго ли его хватит, этого заступничества...
На несколько минут воцарилось гнетущее молчание. Каждый думал о своем. Может, кто-то заранее и завидовал, предчувствуя, что вот его-то могут и кончить в подвале Пугачевской башни, и по его душу никакая шишка звонить не будет.
– Так что же, получается, вами заинтересовался сам Фриновский, - наконец нарушил молчание артиллерист.
– Второй раз, - напомнил я.
– Сначала морду бил, а теперь из-под пули вытащил.
– Возможно, он так же просто исполнил чей-то приказ, - предположил Коган.
– Над Фриновским, если я не ошибаюсь, стоит Ежов, а над Ежовым... В общем, вы и так знаете, - констатировал комбриг.
– А может и правда в деле нашли какие-то недоработки? Уточнят - и снова под суд,
– Типун вам на язык, - отмахнулся Коган.
– Лично я предпочитаю верить в справедливый исход. Уверен, Ефим Николаевич, что ваше дело на расстрельный приговор никак не тянет.
В этот момент распахнулось окошко для подачи еды, в котором показалось тщательно выбритое лицо конвоира:
– Всем встать!
Затем провернулся ключ в замке, и вместе с заглядывавшим в окошко вошел еще один.
– Куприянов!
Лицо нашего сокамерника тут же посерело, но он, покачнувшись, все же нашел в себе силы сделать шаг вперед.
– Руки за спину, на выход.
Несчастный Куприянов обвел взглядом камеру, словно пытаясь запомнить наши лица и, обреченно опустив голову, двинулся к выходу. Уже в дверном проеме он обернулся и, прежде чем ему рукояткой револьвера промеж лопаток придали ускорение, крикнул:
– Прощайте, братцы!
Дверь захлопнулась, вновь провернулся ключ, и камера опять погрузилась в гнетущее молчание.
– Сидим тут, ждем, пока нас по одному не отправят на бойню!
Огромный, под метр девяносто и широкоплечий капитан Кравченко, на которого с опаской поглядывали даже уголовники, в сердцах двинул кулаком по стойке шконки, так что та покачнулась, а за ней и соседние. Кравченко в камере находился почти неделю. По национальности украинец, служил на западной границе, полгода назад перевели в Москву. Не успел семью в столицу перевезти и обжиться - как последовал арест. По мнению капитана, он стал жертвой чьего-то навета. Ему инкриминировали связь с польской разведкой. То есть ситуация, близкая к моей, шпионажем здесь тоже попахивало.
– Ну а что вы предлагаете?
– поинтересовался Коган.
– Устроить бунт? Тогда нас точно всех перестреляют.
– Да уж лучше так, чем подставлять им свой затылок. За свою жизнь я дорого возьму.
Я был согласен с Кравченко, уж лучше погибнуть в бою, чем быть безропотной овцой на заклании. Другое дело, что бунт и впрямь ничем хорошим не закончится. Расстреляют всех прямо в камере, а так хоть у кого-то есть шанс уцелеть, пусть даже отсрочить свою гибель в лагерях. Но, опять же, если подумать, восстание может погнать волну, стать примером для других. И тогда наверху задумаются: может быть, они делают что-то не то, загребая в тюрьмы и правых и виноватых?
А на следующий день, сразу после ужина, за мной снова пришли. На этот раз я успел на всякий случай попрощаться с товарищами, после чего меня снова упаковали в наручники и повели совсем не в ту комнату, где мне выносили приговор, и не в подвал Пугачевской башни. Меня вывели во внутренний двор, где я успел глотнуть свежего воздуха начала сентября, еще хранившего тепло лета, прежде чем оказаться втиснутым на заднее сиденье 'воронка'. По бокам сидели двое молчаливых конвоиров, принявших меня словно эстафетную палочку у надзирателей Бутырки, а впереди по традиции место занял не кто иной, как Шляхман.