Выживший. Чистилище
Шрифт:
– На север иду, думаю, может, удастся в Архангельске пробраться на какое-нибудь заграничное судно. А там... Просто уплыть подальше.
– Дык навигации сейчас никакой, до мая, считай, льды стоять будут. Доберешься до Архангельска, начнешь бродить по городу, искать жилье и пропитание, тебя первый патруль и прищучит. Или люди добрые сдадут, разницы нет.
– Так что же вы предлагаете?
– Я бы на твоем месте пока не дергался, месяца три тут пожил, а затем уже можно и дальше идти.
– А можно?
– Дык чего ж мне, жалко что ли?
– А если погоня все-таки набредет на вашу заимку?
– Оно, конечно, всякое может быть, - философски заметил Кузьмич.
– Иногда и баба пятерню рожает, у нас такое было три года назад, вот те крест. Однако ж, другого ничего предложить не могу. Идти тебе через зимнюю тайгу, тем паче в таком состоянии, все равно нельзя. Ну как, остаешься?
– Остаюсь, - ответил я после легкой заминки.
– Ну и ладно. Тогда давай, обживайся, попозже я тебе покажу, что в подполе хранится, а я пока шкурками займусь.
В следующие два часа охотник соскабливал со шкурок жир, прирези мяса и сухожилия, протирал тряпкой с опилками и натягивал на деревянные дощечки в метре от печки. Назывались они 'правилки', как объяснил Кузьмич. Беличьи на мелкие, шкурку росомахи - на 'правилку' покрупнее.
– Теперь пусть сохнет, - с чувством выполненного долга произнес охотник.
– А я пока раствором займусь.
В соляном растворе, по словам шкурки должны были пролежать не меньше 12 часов. За это время мой спаситель собирался походить по округе и еще пострелять пушнины, пообещав к темноте вернуться.
– К вечеру вернемся, может, даже с прибытком. Тогда уж можно будет и в заготконтору все сдавать. Вон под топчаном еще десятка два шкурок лежат, уже готовые, - кивнул он на мою лежанку.
– И много платят?
– Сколько платят - все мое, - усмехнулся охотник.
– А если серьезно, то на жизнь хватает, но и только. Ну и кое-что дочке в Ленинград отправляю, она у меня там на врача учится.
– А жена ваша где?
– Так нет ее, - нахмурился Кузьмич.
– Три года уже как от чахотки померла. Дочка и сказала, что выучится на врача, чтобы в нашем поселке никто больше не умирал.
– Обещала вернуться? Похвально, хотя в Ленинграде наверняка у нее будут предложения работы, если она закончит учебное заведение с хорошими оценками.
– Вернется, куда она денется... У нее жених здесь, Ванька, сын директора заготконторы, они жениться решили, когда моя Дашка с учебой закончит и в поселок вернется. Я уж, чего там, сам понемногу на свадьбу откладываю, какое-никакое приданое все равно нужно.
– А сами вы, извиняюсь, потомственный охотник?
– Потомственный ссыльный, - хмыкнул в бороду Кузьмич.
– Деда моего в эти края еще при Александре II Освободителе вместе с семьей сослали, чтобы в Москве народ не мутил. Я уж тут и родился.
–
– Кем был? Хм... Был он, милок, чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Долгорукове.
Что-то такое мне вспомнилось, поскольку одно время я всерьез зачитывался Акуниным.
– А фамилия ваша, случайно, не Фандорин?
– наудачу спросил я, сам понимая, как глупо звучит мой вопрос.
– А с чего ты взял, что Фандорин? Не, мы Лукины.
– А как же ваш дед народ мутил? Против царя агитировал?
– В том-то и фокус, что ратовал за отмену дворянского сословия, как изжившего себя. А сам был дворянином, это, получается, против себя же и агитировал.
– Получается, вы еще и из дворян?
– Пращур мой, слышал еще от деда, под Петром Великим воевал шведа, знаменосцем был. А сам рекрут из простых землепашцев, но Петр Лексеич его храбрость оценил, дворянским титулом пожаловал и земли выделил под Псковом.
– А в чем храбрость состояла?
– Не дозволил недругу завладеть знаменем полка, в одиночку, с палашом в руках, израненный, отбился от десятка шведов.
– Это действительно серьезно, - согласился я.
– Серьезно, - подтвердил Кузьмич.
– Да только лишили моего деда дворянского звания. Для отца и меня-то, может, и к лучшему, потому как после революции с дворянами разговор был короткий.
– Не было бы счастья, да несчастье помогло, - хмыкнул я.
– А поселок ваш, наверное, Кослан называется?
– Он самый. Слышал о нем?
– Да просто на карте отмечен, а других населенных пунктов в округе вроде бы как и нет.
– Ну да, это верно, места здесь глухие. Сто верст можно пройти и ни одной живой души не встретить, только зверье непуганое. Ну так оно и хорошо, чужие люди тебя не потревожат. Я тебе сейчас еще отвара сделаю, пить нужно часто, чтобы хворь быстрее выходила. И поснедать достану, чтобы самому в погреб не лазать, силы тебе беречь надобно.
Так я и остался один в избушке коротать зимний день. Лежал, глядя в светлое пятно оконца, до которого мог дотянуться, не вставая, рукой и, поскольку заняться больше было нечем, размышлял.
Вот лежу я в таежной заимке на топчане под пестрым одеялом, дело идет на поправку, а куковать мне здесь аж до самой весны. Даже до мая, когда, наконец, море не очистится ото льда и не пришвартуются в архангельском порту иностранные суда. И на одном из них, если сильно повезет, мне удастся уплыть из страны, где меня не очень любезно приняли некоторые облеченные властью начальники. А что ждет меня там, на чужбине, где я никому не нужен? Смогу ли я что-то сделать для своей Родины, прежде чем на нее обрушится вся мощь фашисткой Германии? Или затаюсь, забьюсь в самый дальний угол планеты, чтобы там меня не отыскали люди Ежова? А может, никуда не уходить? Думаю, Кузьмич не выгонит меня, если я скажу, что хочу тут остаться. Места, как он говорил, глухие, кто меня здесь найдет? Пережду войну, потом можно будет как-нибудь легализоваться...