Выживший. Чистилище
Шрифт:
– Не стоит волноваться, они уже у товарища Сталина. А вообще есть у нас с Иосифом Виссарионовичем подозрение, что ты, Николай Иванович, узнав о своей предстоящей, скажем так, отставке, решил затеять мятеж. Сыграть, так сказать, на опережение. Хотя, как говорил мне товарищ Сталин, мыслей снять тебя с должности у него не возникало. Не возникало до тех пор, пока он не узнал, что ты скрываешь от него и его товарищей появление в нашем времени этого Сорокина. И мало того, что скрываешь, еще и дал команду его уничтожить, чтобы, видно, он лишнего не наговорил. Но не повезло тебе, дошло письмо до товарища Сталина, отправленное Сорокиным на его имя в Кремль. А там оказалось написано много чего интересного, и о тебе
Ежов молчал, опустив голову на грудь. Берия стал с табурета и подошел к бывшему наркому вплотную, пытаясь заглянуть в его единственный зрячий глаз.
– Я не планировал никаких заговоров, - опять чуть слышно произнес подследственный.
– Это клевета.
– А вот твой заместитель Курский на первом же допросе показал, что ты предлагал ему сотрудничество в подготовке заговора. Шапиро и Рыжова также дали показания.
– Вы и их арестовали?
– без особого удивления спросил Ежов, поднимая взгляд на Берию.
– И их, и многих еще арестуем, всех тех, кто входил в твою шайку. Ни одна гадина не уйдет от заслуженного наказания.
Ежов промолчал, снова опустив голову. Ему было трудно разговаривать, кажется, сломали челюсть, да и не хотелось уже ничего говорить. Он понимал, что его ждет, раз уж они не только до него, но и до его заместителя Курского добрались, не говоря уже о Шапиро и Рыжовой. Выходит, грядет очередная чистка и, к сожалению, одним из первых зачистят именно его, наводившего ужас на весь СССР Николая Ивановича Ежова. Сам не раз подмахивал приговоры, ставившие расстрельную точку или лагерное многоточие в биографии человека, даже не зная его истории. Сколько их таких заждались его на том свете, чтобы посмотреть ему в глаза... Если он, тот свет, конечно, существует.
В глубине души Николай Иванович верил в Бога и загробное царство, эта вера пришла к нему еще в детстве. Тогда он, 11-летний подросток, с такими же сорванцами купался в речушке Шешупе, протекавшей в нескольких километрах от Мариямполе - городке, откуда совсем скоро Коле предстояло уехать к родственнику в Петербург учиться портняжному ремеслу. В тот день он решил удивить мальчишек, донырнув до дна, находившегося метрах в трех от поверхности, и в качестве доказательства достать оттуда речную мидию беззубку, которых в этих местах было в избытке и которые прекрасно жарились прямо в скорлупе, брошенные в костер. Впрочем, удивить не столько мальчишек, сколько соседскую девчонку, которая с ними увязалась и теперь сидела на пологом, поросшем травой берегу, выставив на всеобщее обозрение свои загорелые ноги.
Самый маленький из компании, Коля хотел казаться хотя бы самым смелым. Вот и нырнул, да так, что тесемкой от штанов зацепился за притаившуюся на дне корягу. Купались-то в те времена голышом или в портках с подвязками, тогда и не знали, особенно в глухой провинции, что такое трусы. Да и сейчас он их не носил, по привычке под галифе натягивая все те же рейтузы.
А в тот раз, оказавшись в трех метрах под водой, с только что подобранной на песчаном дне беззубкой, он никак не мог освободиться от внезапного подводного плена. Накатила паника, пальцы не слушались, тесемка, так странно завязавшаяся узлом, упорно не рвалась. А воздух из легких вдруг резко ушел, и ушные перепонки сдавило так, что голову будто сдавило железным обручем. Водная гладь находилась так близко, он видел размытое солнце сквозь призму воды, казалось, только протяни руку... Он держался из последних сил, но чувствовал, что еще десять-двадцать секунд - и уже ничто не сможет его удержать, и он вдохнет воду, которая хлынет ему в легкие.
Вот в тот момент и случилось то, что впоследствии он мог объяснить лишь вмешательством свыше, Коля и увидел свет. Причем не сверху, где просвечивало солнце, а шедший на него параллельно дну, словно к нему плыла какая-то
– Колька, ты чего так долго? Мы уж думали - утоп. Ну как, достал ракушку?
Только тут он с удивлением обнаружил, что так и сжимает в пальцах левой руки злосчастную беззубку. Стуча зубами от страха и холода, выбрался на берег и, неожиданно для самого себя, разревелся. Выл, не в силах остановиться, вызвав изумление друзей и девчонки, и сейчас ему было глубоко наплевать, как он выглядит в ее глазах. Потому что всего минуту назад был на волосок от смерти.
Позже, уже в более зрелом возрасте, вспоминая то, что случилось под водой, Николай Иванович предполагал, что это была обыкновенная галлюцинация, вызванная все той же нехваткой кислорода в головном мозге. Во всяком случае, на подобную версию его познаний в физиологии хватало. И в то же время он не отбрасывал того факта, что это и впрямь могло быть вмешательство свыше. Видно, кто-то наверху решил, что рано еще 11-летнему отроку отправляться на небеса. А сейчас он мог только гадать, куда отправится после смерти, после всех тех приговоров, которые подписал.
– Так что, Ежов, долго я буду тут еще вокруг тебя выплясывать? Или, может, мне Якушева позвать?
При воспоминании о своем палаче Ежов непроизвольно вздрогнул. Григорий Якушев происходил из простых крестьян, в революцию совсем молодым выбившимся в чекисты. Активно участвовал в раскулачивании, насколько помнил Николай Иванович, особо лютую в своей волости, откуда был родом. В прошлом году сам нарком и давал ему рекомендацию в партию. Насмешка судьбы, теперь именно к своему протеже он угодил в лапы, и ни на какое снисхождение рассчитывать было нельзя. Теперь же Якушев, видимо, всеми силами старался доказать, что не является сторонником бывшего шефа, несмотря на то, что тот рекомендовал его в члены ВКП(б).
– Я подпишу, - обреченно сказал Ежов, устало закрыв единственный видящий глаз.
– Ну, вот и отлично!
– обрадованно потер ладони Берия и обернулся к двери.
– Якушев, заходи!
Спустя минуту Ежов негнущимися пальцами держал перо и ставил подпись под документом, написанным не им и даже не с его слов. Он даже не читал, что там написано чьим-то мелким, убористым почерком, на это у него тоже не оставалось ни сил, ни желания.
А затем его вернули в одиночную камеру, и он без сил повалился на жесткие дощатые нары, тут же провалившись в тяжкое забытье. Это было пограничное состояние между сном и явью, где смутные образы сменяли один другой. В какой-то момент он увидел свою мать, такую, какой запомнил во время их последней встречи. Анна Антоновна, 69-летняя сухонькая женщина, сидела у погасшей печи с вязаньем в руках. Подняла грустный взгляд на сына.
– Вот, Коленька, на зиму носочки тебе вяжу.
А носочки-то были махонькие, на мальчонку лет трех-четырех, но он почему-то не удивился. Подошел к матери, встал сзади, чуть наклонившись, и обнял ее, прижавшись к худенькому плечу щекой. Анна Антоновна погладила его пальцами по волосам, а затем вдруг схватила за вихор и закричала в ухо грубым голосом:
– Встать!
Его сбросили на цементный пол, и резкая боль в сломанной руке привела Ежова в чувство. Над ним высился здоровенный конвойный, который водил его на допросы.