Выжженная земля
Шрифт:
Слепь-охотник был объят медленно гаснущим пламенем. В панцире была вмятина, из него торчало несколько глубоко вошедших осколков. Раненый, но всё такой же подвижный. И боевая эффективность не слишком снизилась. Огнемёт был уничтожен, но остальной вооружение осталось невредимым. И когда Морвакс атаковал, ожило одно из плечевых орудий..
Я был не прав. Автопушек у зверя не было. Попадание снаряда было бы гораздо милосерднее того, что случилось дальше. Мелта-луч, воздух вокруг которого дрожал от жара, вырвался из оружия на левом плече. Из-за широкого рассеивания уклониться было нельзя. Хаукспир попытался, но самым краем пучка пульсирующих
Комок моноволокна вылетел из рифлёного дула паутинника, расправляясь в смертоносную блестящую сеть. Когда она опутала Морвакса, то от боли, пробежавшей по нервным окончаниям, он рефлекторно задёргался. Любое мельчайшее движение — вдох, сокращение мышц, даже движение век — заставляло паутину сжиматься. Обычно жертву убивало чрезмерное давление на лёгкие и гортань, но Хаукспир был легионером и потому гораздо выносливее обычного человека. Потому умирал от бритвенно-острой кромки сети, такой узкой, что была невидима невооружённым взглядом. Но её действие — нет.
Я отвернулся, когда Гвардеец Ворона распадался на части в своей собственной броне. И только сейчас заметил, что продолжаю стрелять, а опустевший болтер лишь щёлкает. Когда я убрал палец со спуска, тишину мгновенно заполнил последний крик Морвакса. Думаю, что слышал в нём гнев и вызов, и воспринял их с гордостью.
Отбросив бесполезный болтер, я взялся за цепной меч: «Иди сюда, ублюдок».
Охотник, обрисованный светом, льющимся через дыру в крыше, медленно повернулся и уставился на меня красными прожекторами. Из-под корпуса выдвинулись две боевые клешни, развернувшись странным, синкопированным движением. Зверь раз щёлкнул ими и привёл наплечные орудия в режим ожидания, видимо распознав во мне лёгкую добычу.
Никогда раньше не видел злобы, воплощённой в машине. До этого момента.
Короткое блеянье рожка звучало почти как садистский смех.
— Огонь Вулкана бьётся у меня в груди… — начал я, готовясь к бою и чувствуя, как падают последние тёмные песчинки.
Резкий воющий звук сверху заставил меня поморщиться, раздражая слух, хоть уши и были относительно защищены шлемом. Яркая вспышка, подобная взрыву новой, и сверкающий луч вскрывает туловище охотника. Ужасный неостановимый свет пронзает металл.
От удара луча монстр дёргается, и урчание механизмов становится резким отрывистым кашлем. Наплечные орудия пробуждаются и начинают рыскать в поисках напавшего, но уже слишком поздно. Органические компоненты мертвы или близки к смерти. Корпус дымится, ноги подгибаются.
Слышу низкий гул заработавших конденсаторов, и второй луч пронзает тени, разрушая нос охотника и выжигая обонятельные ямки. Нахожу стрелка. Одинокий легионер стоит, расставив ноги, подвешенное на плечо оружие держит в боевой готовности… Именно из него вырвались смертоносные лучи, и, хотя оно временами и искрилось, всё равно было могучим. Броня, неуязвимая для болтерного огня, не смогла противостоять конверсионному излучателю. И тут я понял, кто был моим спасителем.
Когда слепь-охотник окончательно превратился груду ломанного металла и горелой органики, воин опустил оружие и позвал меня. Голос резонировал с усеянным обломками
— Ты ранен, брат?
— Нет, Сотворённый Железом, — ответил я Эразму Рууману, — но Хаукспир мёртв.
Рууман задумался, будто бы обдумывая подходящий ответ.
И ответил подобающе.
— Это большая потеря для его легиона.
— Он умер с честью, — ответил я, намеренно стараясь не смотреть на останки апотекария. Бритвенная паутина превратила их в месиво. Смотреть было особо не на что, и я не хотел запомнить благородного воина и верного друга таким.
— Не спускайся здесь, — предупредил Руумана, — опора ненадёжна. Многие убитые умерли здесь скверной смертью, брат.
— Я просканировал корабль, — ответил Сотворённый, — и обнаружил один дополнительный слабый био-сигнал.
— Мы тоже. Сейчас пойду к нему.
— Хорошо. Я пойду по крыше, — сказал Рууман. — Встретимся у выхода из пехотного трюма.
— Какого выхода? Пока я ещё не видел ни одного.
— Зияющая пробоина в корпусе. Узнаешь, когда увидишь.
Я уже почти пошёл вперёд, во тьму, где, как я надеялся, ждут меня Усабиус и мой примарх. Но сначала посмотрел вверх.
— Рууман, не знаю, как и почему ты оказался здесь, но ты спас мне жизнь, и теперь я перед тобой в долгу.
— Объясню на другой стороне корабля, — ответил Эразм, и исчез из моего поля зрения.
С сердцем, колотящимся от предвосхищения и адреналина, я ринулся к тому коридору, где мы нашли выжившего.
— Надеюсь, сейчас ты паришь свободно, друг мой, — уходя, прошептал я в тень.
Усабиуса там не было. Он не стал ждать и отправился куда-то ещё. Нога выжившего всё ещё лежала, но брат отсутствовал. На мгновение подумалось худшее: что оба они вместе с выжившим были мертвы. В мозгу мелькнула картинка — слепь-охотник убивает их, прежде чем взяться за нас. У монстра не должно было хватить времени на это, но в последнее время мои чувства не были вполне надёжны. Может, времени прошло больше, чем я думал поначалу. Паника охватила меня, наполнив возбуждением, и я побежал.
И лишь когда приблизился к выжившему я успокоился, затормозил и, наконец, остановился.
Это был не Вулкан. Даже не Саламандр.
В пурпурной броне, со сломанной аквилой на груди, выживший не был даже союзником.
В полуразрушенной камере заключения, весь в своей же крови, валялся один из сынов Фулгрима. Один из Детей Императора. Пленник. Враг.
Усабиус должен был его увидеть тоже, и забрезжила надежда, что брат ещё жив.
Враг застонал. Ноги двигались, но с туловищем соединялись лишь сухожилиями. Большая часть левого бока была раздавлена, броня погнута и расколота. Воины Фулгрима были рабами совершенства, и, когда я услышал, как стонет тот, что передо мной, я задумался: от боли или от того, что он в таком состоянии.
— Кто ты? — спросил я, медленно приближаясь и держа цепной меч перед собой.
Открылся глаз. Только один, другой заплыл. Легионер Детей Императора повернул голову. Движение должно было быть болезненным, но, судя по виду, предатель упивался этой болью.
— Саламандр? — прохрипел он, улыбаясь кроваво-красной улыбкой. — Неужели ваша порода ещё жива? — И улыбался, пока я не присел на корточки и не ударил кулаком в нагрудник. Не слишком сильно — я пока не хотел убить — но по изображению орла, что он носил в насмешку, побежали свежие трещины.