Взбаламученное море
Шрифт:
Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых.
15
По-прежнему бодр и свеж
На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.
— А-а! — произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.
— Здравствуйте
Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.
Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.
— Как же вы оставляете меня в этаком положении? — сказала она.
— Что ж положение?.. Теперь все тихо… Мне надобно же в своем имении побывать… Жена узнает, если я совсем не буду.
— Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
— Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть… В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
— Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! — проговорила, не утерпев, Софи и вышла.
Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.
— Я приеду через неделю, много через две, — говорил он, прощаясь с Софи.
— Как хотите, — отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.
«Ну, слава Богу, развязался, — думал Бакланов, садясь в экипаж: — как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо».
Софи осталась тоже сильно взволнованная.
— Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! — говорила она, кусая свои розовые губки.
Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.
Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
— Ах, папа! — воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
— Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо… ах ты, Боже мой! — думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, — бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.
Под старость он сделался несколько почувствительней.
Софи почти рыдала у него на руках.
— Ну, усядься, успокойся! — говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.
— Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! — начала Софи, несколько успокоясь: — у меня люди бунтовали.
— Везде одно, везде! — отвечал таинственно Петр Григорьевич: — у меня так яровое до сих пор не засеяно… не слушаются, не ходят на барщину! — прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
— Как же, папа, чем
— Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!
— Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..
— Да, полагаю так, — отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.
— Нет, папа, совсем уж не воротят, — отвечала Софи: — а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться…
— Да, грубиянят очень, — отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
— Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, — поняли?
— Да, то-есть как тебе сказать! — начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: — слаб нынче очень стал соображением, — прибавил он уже серьезно.
— Слабы?
— Очень… И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!
— Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
— Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал… вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал… так и грохнуло!
— Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!
— Что же писать? Случай ведь это несчастный! — отвечал Петр Григорьевич.
Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. «Где ей, — говорил он: — сама молода; на разные финтифанты нужно».
— Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, — продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: — «Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!..» — «А что, говорят, мы плотники, что ли?» — и не подставили.
— Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!
— Как прикажешь, я на все готов! — отвечал добродушный старик.
— А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.
— Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! — подтвердил Петр Григорьевич.
— А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! — продолжала Софи, обнимая и целуя отца.
— Да уж это надобно, чтобы господин посредник… а я-то очень слаб памятью, — что еще давно было, помню, а что вчера, — хоть зарежь! — повторил еще раз старик.
При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.