Взбаламученное море
Шрифт:
— Что, скажи, любят меня крестьяне? — спрашивал Бакланов.
— Любят-с! — отвечал приказчик.
— Пожалуй, и на волю бы не пожелали?
— Да известно, что есть дураки, — гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже…
— Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний?
— Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали.
— А много уж этих поборов-то было?
— Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души… вскочил
— Отчего же не стоит?
— Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет.
— Это так сначала, а после обойдется.
— Нет-с, николи это не обойдется… У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. «Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, — подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности».
— Неужели же они не понимают, что это для общей пользы?
— Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может.
— Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать?
— Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются.
— Ну, а посредники люди все хорошие?
— Молодые все больше господа… Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные… Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было.
— Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут.
— Попервоначалу так-с! А что после — все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, — заключил прикзчик.
— Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли?
Приказчик даже вспыхнул от радости.
— Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, отвечал он: — крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым… два года эти пройдут, хоть топись совсем… у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой — старик тоже старый, ветхий.
— Детки прокормят!
— Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться… Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют… Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно!
— Ах, кстати, к женам! — произнес Бакланов: — где, скажи, пожалуйста, Марья?
— Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная.
— И хорошо живет с мужем?
— Да ничего особливого не видать… Все ведь они одинаково живут… В Питере муж-то… Не часто тоже сходить!
— Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко
Приказчик смотрел на барина.
— Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят… Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость.
— Слушаю-с, — отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать.
— Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! — заключил Бакланов.
— Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, — отвечал приказчик.
Оставшись один, Бакланов был очень доволен своим прежним крепостным «неуправлением».
19
Братский праздник с народом
Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу — мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые.
Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый…
Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова:
«С поля, с поля едет барин»,— пели мужики и бабы.
«Две собачки впереди!»— слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши.
«Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!»— пели, кажется, по преимуществу женщины.
«Здравствуй, милая красотка, из которого села?»— пробасили уж мужчины.
«Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!»— опять залились женские голоса.
Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша.
Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня:
«Башмачки, башмачки,Башмачки мои тороченые!Три рубля за них платила.Только день в них походила.Башмачки, башмачки,Башмачки мои тороченые!»При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом.
Бакланов наконец вышел на крыльцо.
— Ура! наш батюшка, барин! — вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. — Ура! — повторила она.