Взбаламученное море
Шрифт:
Маша с удивлением посмотрела на него.
— Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, — сказала она.
«Вот вам и славянки наши во всей их чистоте», — подумал Александр.
— Ну, ступай домой! — проговорил он вслух.
Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
Маша покорно встала и ушла.
Бакланову немножко сделалось совестно.
9
Иона Циник
Августовская и сентябрьская
— Так жить нельзя! — говорил он: — один день наешься, выспишься, другой — тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.
Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.
— Что это такое, что вы говорите? — почти кричал он на нее.
— Ну, батюшка, я не буду! — отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.
— И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!
Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.
Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т. е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.
— Ту-ту-ту, чортова куколка! — говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.
Александра он обнял и троекратно поцеловал.
— Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! — воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.
— Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. — отвечал он ей, грозя пальцем.
— Ну, уж я думаю!.. — произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.
Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.
После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой — на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.
— Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, — говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.
— Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?
— Как, например, вы служили: взятки брали?
— Брал! — отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.
— И с вымогательством?
— С вымогательством… Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: «продай, подари!». «Нет», говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. «Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?» — а сам тоже
— Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? — спросил Александр.
— Не очень-то берег — это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы — каприз была баба, ух какой!
— Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?
Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.
— Склонял! — отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.
— Но каким же образом?
— А вот таким, — отвечал Иона: — что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и — как цветочки полевые перед морозом — так и гнуть перед тобой головки свои!..
— Ну, а благородных побеждали таким образом?
— Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. «Ах, Боже мой, Боже мой, — так и умоляет меня своим миленьким голоском: — спасите, меня, спасите!» — «Извольте, говорю, сударыня», — и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.
— Счастливец вы! — воскликнул Александр.
— Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.
— Разумеется!
— Да, — произнес с самодовольством Иона.
— Ну, а смертоубийства вы покрывали? — спросил Александр, после короткого молчания.
Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.
— Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут… брезглив я… из-за этого много проглядывал.
— Ну, а из-за деньжонок, этак?
— Гм! — Иона Мокеич усмехнулся. — Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, — за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает… а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, — о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!