Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Мы тут обсуждаем «Ос» Аристофана. Знаешь эту отпадную комедию? Как тебе?
— Да, — ответил я. — В Англии у нас частенько гостил один критик, Сирил Коннолли, слышали про такого? — Таксы покачали головами. — Все время у нас обедал. Я от него много всего греческого нахватался.
— Круто, чувак, — сказала Аманда. — В этой пьесе есть что пожевать. Лабет совершает злодеяние. Может, он и негодяй, кто знает? Однако истинное зло — это человеческое тщеславие. Оно истребляет народы. Вот что доказывает пьеса.
— Нет, миссис Догги, — сказала Саша. — Народы истребляют бомбы, неужели не знала?
— А вот и нет, — возразил я. — Ну то есть они могут, конечно. Вот только память о бомбах спасает, а не истребляет народы. Память
— Это мы еще посмотрим, — ответила Саша.
За деревьями кто-то захохотал: смех доносился со стороны дома и приближался. Люди. Скоро они придут и будут распивать тут коктейли. Саша издала горлом презрительный французский звук: нечто среднее между рычанием и скулежом.
— Кино-э — вот где истинная драма!
— В каком смысле «истинная», сестренка?
— Оно точнее всего отражает нравственную сторону жизни. Именно кино помогает людям понять, как важна дружба, как правдива любовь и как дорого обходится тщеславие. Кино, да! Мы живем в прекрасном мире, братья и сестры.
Я хотел замолвить словечко о романе, но был еще слишком молод, поэтому только улыбнулся пафосу ее речей.
— Будущее за кино, песик. Или за телевидением? Как тебе «Рин-тин-тин»? А Лесей и Малыш Бобби? Мой любимчик — Тото. Ее философское молчание в «Волшебнике страны Оз» подчеркивает нелепость людских желаний, правда? Ей-богу, Тото одними своими мыслями затмила всех человеческих актеров.
— Ты меня убиваешь, Саша, — сказал Соло. — Она со всеми кинозвездами себя сравнивает. А знаешь почему? Потому что мечтает быть одной из них.
Все ненадолго умолкли, и я расслышал приближающиеся шаги.
— А ты знал, что Тото снималась у Кьюкора? — прошептала Саша. — В «Женщинах».
— Да, сейчас вспомнил, — ответил я. — Она появляется в доме, пока героини разговаривают. Я видел фотографию.
— Она там светится.
Несколько недель спустя Мэрилин снова погрузила чемоданы в машину. Ей нужно было съездить по делам в Палм-Спрингс. В тот день я почему-то подумал, что она становится прежней собой. У нее были светлые волосы, чистая и прозрачная кожа — мир как будто отбелил ее своим вниманием. Мы ехали по шоссе, и у окружающих могло сложиться впечатление, что моя хозяйка — никто. Мы не чувствовали, что едем в пустыню, — наоборот, мы казались себе двумя дельфинами, предвкушающими купание в открытом море, где можно будет вволю резвиться, плескаться и плыть по воле могучих течений. Мэрилин и раньше интересовалась политикой, но после Мексики она все рассматривала с политической точки зрения: от собственного лица до будущего. Как я уже говорил, Мэрилин стала отчужденной и рассеянной, но это, казалось, делало ее только проще и краше.
По дороге она разговаривала со мной так, словно посылала свое сознание через всю страну, через стоянки трейлеров и гамбургерные, навстречу крошечным мотелям с зашторенными окнами.
— Не вижу в сексе ничего дурного, — сказала Мэрилин. Вот бы здорово, думалось ей, стать женщиной, обыкновенной женщиной, которой еще предстоит открывать в себе таланты и делиться ими с людьми. Мэрилин была убеждена, что когда-нибудь сможет стать обычной и естественной. Как-то раз, еще живя в Нью-Йорке, она заявила, что для нее лучший способ познать себя — это доказать себе, что она актриса. Но в тот вечер, летя навстречу золотистым сумеркам, она думала иначе.
— Первым делом я попытаюсь доказать себе, что я личность, — сказала Мэрилин. — А уж потом, быть может, я смогу понять, что я актриса.
Она дала мне половинку сандвича с индейкой. Он пах предвкушением — лучший запах на свете. Мы остановились возле кегельбана. Мэрилин думала о докторе Гринсоне — он напоминал ей одного славного учителя из средней школы Ван-Найза. Ему тоже хотелось доверить все свои страхи и сомнения. Учитель однажды сказал ей, что можно добиться чего угодно, если только вложить в дело душу.
— А я вместо этого вкладываю душу в обтягивающие свитера, — сказала Мэрилин.
Вход в «Коачелла боул» оформили в виде пирамиды; юноши в кожаных куртках передавали по кругу сигареты. Мне хотелось сказать Мэрилин, что я знаю этих ребят, знаю эту породу — они так и не поймут, какими свободными были в юности, пока юность не закончится. Еще мне хотелось рассказать ей про мальчишек и девчонок из Далласа, которые возили меня на холм высматривать НЛО, пока она разводилась с Артуром. Они бы ей понравились, эти ребята, сражающиеся с будущим. Я лег Мэрилин на колени. Интересно, Реймонд опять устроился продавцом в бакалейную лавку или уже служит на флоте? Мэрилин запрокинула голову — небо хранило тайны, совсем как в ту техасскую ночь, когда мы ждали знаков от внеземных цивилизаций. Моя хозяйка уснула — наверно, подействовали таблетки. Но небо мне все равно нравилось: я думал об обезьянах и собаках, бороздящих его в поисках знаний, делающих Вселенную более безопасным и понятным местом. Фрейд как-то писал, что рядом со своей собакой он часто напевает арию Октавио из «Дон Жуана» об узах дружбы. «Как проста жизнь без мучительных и невыносимых конфликтов цивилизации, — писал он. — Мы, несомненно, созданы друг для друга».
Больница оказалась белым зданием на краю пустыни в Палм-Спрингс. Мы пробыли там недолго — то была лишь временная остановка по дороге к Фрэнку, — но при виде одиноких гор Сан-Хасинто Мэрилин невольно вспомнила натурные съемки «Неприкаянных», и от этой мысли ей захотелось плакать. Она и заплакала — тихо, как ребенок, тоскующий по тому, что не в силах изменить. Однако я уверен, что мысль о мистере Гейбле придала ей сил и помогла совершить задуманное. Она опустила зеркало заднего вида и салфеткой стерла с губ помаду. Ей хотелось выглядеть чистой и непорочной.
— Мы в Agua Caliente [46] , — весело сказала она. Я поставил лапки на руль и приподнялся. Мэрилин пошла по пыльной стоянке к больнице: каждый шаг давался ей словно бы через силу, и сердце мое заходилось от боли при виде ее красоты и беспредельности мира вокруг. Полагаю, она просто оставила письмо в регистратуре. На обратном пути Мэрилин то и дело останавливалась, смотрела вдаль, потом шла дальше и замирала вновь.
«Уважаемые врачи!
Ваш пациент по имени мистер Гиффорд несколько раз звонил мне домой в Лос-Анджелес и утверждал, что он мой отец. Пожалуйста, попросите этого господина воздержаться от личных звонков; если у него есть какие-либо вопросы, он может обратиться к моему адвокату, мистеру Мильтону Рудину.
46
Теплые Воды (исп.), резервация индейцев племени кагуилла на юге штата Калифорния. — Примеч. пер.
С уважением,
Мэрилин Монро».
Час спустя мы приехали к Фрэнку.
— Знаешь что, детка? К черту Актерскую студию. К черту Марлона Брандо. И к черту Питера Лоуфорда. Зятек хренов! Он подлец, дешевка и мерзкий английский педик.
От злости на братьев Кеннеди, которые так подло с ним обошлись и приехали в гости не к нему, как обещали, а к Бингу Кросби, мистер Синатра толкнул тележку с хрустальными бокалами в открытые двери внутреннего дворика. Бокалы отправились на тот свет после встречи с гигантским пустынным валуном — в Ранчо-Мираж такие валуны, перемежаемые бесчисленными кактусами, разбросаны повсюду. (Пожалуй, только эта черта и объединяла Синатру с Троцким: любовь к кактусам.) Владения Фрэнка расположились на семнадцатом фервее местного гольф-клуба, из-за чего в сухом воздухе чувствовался дополнительный слой невыносимой скуки.