Взгляни на дом свой, ангел
Шрифт:
Она покачала головой.
Он испытывал неловкость, тревогу и подспудное раздражение. Его всегда смущало и пугало, когда ему говорили, что он «слабенький», — это больно уязвляло его гордость.
Она увела его в большую комнату налево, которая служила гостиной и библиотекой. Она следила за тем, как загорелось его лицо, когда он увидел полторы-две тысячи книг, расставленных по полкам в разных местах. Он неуклюже уселся на плетеный стул у стола и подождал, пока она не вернулась с тарелкой бутербродов и высоким стаканом простокваши, которой он никогда до тех пор не пробовал.
Когда он кончил есть, она подвинула стул ближе к нему и села. Перед этим она отослала Леонарда заняться делом на птичьем дворе; они слышали,
— Ну, скажи мне, мальчик, что ты читал? — спросила она.
Он хитро пробрался через пустыни печатных страниц, называя своими любимыми те книги, которые, как он чувствовал, она должна одобрить. А так как он прочел все — и хорошее и дурное, — что было в городской библиотеке, список получился внушительный. Иногда она останавливала его и начинала подробнее расспрашивать про какую-нибудь книгу, и он красочно излагал содержание с такой блистательной верностью деталей, что она была полностью удовлетворена. Она была взволнована и обрадована — она сразу же увидела, как щедро сможет утолить эту сжигающую жажду знаний, житейского опыта, мудрости. А он внезапно познал радость повиновения: буйные бестолковые блуждания, охота вслепую, обманутое, отчаянное стремление теперь получали оснастку, компас, руководство. Путь в Индию, которого прежде ему никак не удавалось найти, будет теперь проложен для него по карте. Перед его уходом она дала ему толстый том в девятьсот страниц, пронизанный одушевленными изображениями любви и битв той эпохи, которая нравилась ему больше всего.
И в полночь он был глубоко погружен в судьбу человека, который убил медведицу, сжег ветряную мельницу, был грозой разбойников, — в многообразие жизни на дорогах и в харчевнях средневековья, куда его увлек мужественный и красивый Жерар, семя гения, отец Эразма. Юджину казалось, что ничего лучше «Монастыря и очага» он никогда не читал.
«Алтамонтский лицей» был самым дерзким замыслом их жизни. Леонард надеялся теперь достичь всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для нее же само преподавание уже несло в себе свою великую награду — оно было ее лирической музыкой, ее жизнью, Миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой ее души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал ее тело.
В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки — его идолы, — чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь страстная привязанность отдавалась людям — и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она — первой пробившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.
О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живет и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мертвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идет с нами среди холмов?
XVII
Следующие четыре года своей жизни Юджин провел в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне темной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми
От Леонарда он получил немного — серый поход по безводным пустыням латинской прозы: сначала трудная, жесткая, бессмысленная рекогносцировка среди правил грамматики, которая бесцельно напугала его и сбила с толку, так что в течение многих лет он питал болезненную неприязнь к синтаксису и нелепое предубеждение против законов, по которым был построен язык. Затем — год, посвященный изучению мускулистой, чистой четкости Цезаря, великолепной структуры стиля, — исчерпывающая последовательность, скелетная точность, омертвляемые ежедневными дроблениями на бесформенные куски, нудным грамматическим разбором, неуклюжими штампами педантичного перевода:
«Сделав все, что было необходимо, и время года будучи благоприятным для ведения войны, Цезарь начал приводить свои легионы в боевой порядок».
Темный калейдоскоп войны в Галлии, удар римского копья, пронзающий кожаный щит, советы варваров в лесах, гордый лязг триумфа — все то, что могло бы возникнуть в рассказе великого реалиста благодаря преображающей страсти, которую великий учитель умеет вложить в свой труд, тут отсутствовало.
А вместо этого колеса тяжело и ровно катились по твердым рельсам методики и памяти. Двенадцатого марта, прошлый год — на три дня позже. Cogitata. Причастие ср. р. мн. ч., употребленное в качестве существительного. Quo употреблено вместо ut для выражения цели, так как далее следует сравнительная степень. Восемьдесят строк на завтра.
Они потратили томительное столетие — целых два года на этого скучного сухаря, Цицерона. «De Senectute», «De Amititia», [5] Вергилия они обошли сторонкой, потому что Джон Дорси Леонард был плохим моряком и вергильевские плаванья по морям его смущали. Он ненавидел географические исследования. Он побаивался путешествий: В будущем году, сказал он. И великие имена: Овидий, владыка эльфов и гномов, вакхический флейтист, «Amores», [6] Лукреций, полный грома волн. «Nox perpetua». [7]
5
«О старости», «О дружбе» (лат.).
6
Любовные элегии (лат.).
7
Бесконечная ночь (лат.).
— А? — протянул мистер Леонард, начиная бессмысленно смеяться. Он от подбородка до колен пестрел меловыми отпечатками пальцев. Стивен («Папаша») Рейнхарт тихонько наклонился и воткнул перо в левую ягодицу Юджина Ганта. Юджин охнул.
— Да нет, — сказал мистер Леонард, поглаживая подбородок. — Это другая латынь.
— А какая? — не отступал Том Дэвис. — Труднее, чем Цицерон?
— Ну, — неуверенно сказал мистер Леонард, — не такая. Пока еще слишком сложная для вас.
«…est perpetua una dormienda… Luna dies et nox». [8]— А латинские стихи трудно читать? — спросил Юджин.
— Ну, — сказал мистер Леонард, покачивая головой, — нелегко. Гораций… — начал он осторожно.
— Он писал оды и эподы, — сказал Том Дэвис. — Что такое «эпод», мистер Леонард?
— Ну, — сказал задумчиво мистер Леонард, — это род поэтической формы.
8
…бесконечную ночь нам спать придется… Луна, день и ночь (лат.).