Взорвать Манхэттен
Шрифт:
Хозяину он не завидовал. Вернее, его власти. Он видел, как она иссушала и ломала его, непоправимо разрушая и старя, как жестокий коварный наркотик, уже необходимый.
Он сам обладал немалой властью, но его мера ответственности была формальна, а сидящий перед ним человек отвечал за все, на нем перекрещивались, сталкиваясь, бездны энергий этой страны, ее надежды, трагедии, вожделения и разочарования. Он назывался президентом, но по сути народной неубиенной традиции был царь. В актуальной же ипостаси: царь-менеджер.
За чередой почивавших на лаврах бездарных властителей, опиравшихся на фундамент коммунистической государственности,
Шеф госбезопасности искренне сочувствовал президенту. Он отвечал за страну, извечно окруженную врагами, но теперь к ним примыкали те, кто ранее являлся ее частью. А что опаснее друга, ставшего врагом? Или врага, с кем необходимо дружить?
Обсудили вопросы, касавшиеся разоблаченной на контактах с агентами посольской английской резидентуры.
– Ну, пните их бережно, - сказал президент.
– Время от времени надо показывать зубы. Но без обозначения внутренних источников. Имею в виду для прессы…
– Теперь по поводу того материала, что я вам передал, - осторожно сказал директор.
– Там была сопроводительная записка, перевод речи…
– Я посмотрел, да.
– Президент, расправляя плечи, откинулся на округлую спинку кресла.
– Ну… Я так понимаю, что это обрывок какого-то разговора. Про давние сентябрьские события. Между уважаемыми людьми. Странно, что это пришло не из разведки, а от вас. Впрочем, молодцы, работаете… Но разговор-то, в общем, оценочный, он ни о чем… А когда состоялся, вообще неясно, календарь там на стенке не висел. Я… не вижу в этом полезной для нас информации.
В возникшей паузе был ответ: развитие темы по меньшей мере не отвечает высшим политическим соображениям.
Президент ждал слов от собеседника, но тот предпочел стеснительно улыбнуться, опустив глаза долу и подумав о своем везении в исторической привязке места, времени и должности. Он невольно представил себя Абакумовым на приеме у Сталина, где любое праздное слово означало безвозвратный шаг в пропасть, который, впрочем, в итоге, и случился. Ему же было куда легче. Неосторожная инициатива или повышенная осведомленность означала лишь перемещение по ветвям номенклатурного древа, но и только.
– Есть более существенные материалы?
– догадливо спросил президент. В нем оставалась живая, просчитывающая перспективные варианты суть бывшего опера из разведки.
– Мы постараемся их достать.
– Если они будут такого же общего толка, то в их практическом применении я не уверен.
– У президента сосредоточенно, до обозначившихся скул, охолодело лицо, а взгляд отстраненно и вдумчиво ушел в сторону. Казалось, он взирает на поверженного хладнокровным приемом противника.
– Прикиньте сами, - что это, по сути? Безнравственные технические записи. А их последующая провокационная интерпретация… Да еще с нашей территории… Кому это надо?
– Ну, с таким
Взгляд президента потеплел. И сам он стал на какое-то мгновение прежним, не отчужденным своим всесилием, а человечным, с кем в бережно забытой ими действительности они могли выпить пива и непринужденно обсудить, что за чертовщина творится в стране с ее бездарным руководством и разнузданными порядками.
– Тебе нужен совет?
– спросил президент.
– Отошли эту бодягу кому следует. С надписью: «Копий нет». Это ход, это благородно. И запомни: чем лучше зрение, тем на большее приходится закрывать глаза. К тому же, мы не вечны, а они… Они, в общем, тоже. Но есть мотылек и есть ястреб. Оба с крыльями, оба летают. Но это две сущности абсолютно разной природы. Тебе ли давать разъяснения? Тем более, мы вошли в коалицию, у нас общие цели, мы партнеры… Да и не только мы.
– До сих пор меня озадачивает повсеместное доброволие в данном вопросе.
– А чему удивляться? Мгновенно уясненным правилам игры? Сентябрьские события застали нас врасплох. Нас - это Европу, Россию и Азию. Шах с первого хода. Через две упавшие пешки. Мы были в начале работы над многими общими конфигурациями, но совместными стратегическими планами не обладали, для их выработки нам требовалось время. А тут всем предложили ультиматум. Причем в атмосфере нервозности и спешки. Каждому предстояло ответить за себя. Под этот прессинг попали все, дистанцироваться никто не смог. Нейтралитет в данной просчитанной ситуации был приговором. Сейчас, повязанные обязательствами, исполненными и исполняемыми, мы, отброшенные назад, снова пытаемся взяться за руки. Но в том или ином переговорном процессе у многих они связаны.
– Это понятно. Комбинация сама по себе несложная. Завораживает ее масштабность. И внешние эффекты, определяющие реакцию на них. Имею в виду тот самый первый ход…
– Много там вокруг этого материала персонажей?
– последовал равнодушный вопрос.
– В смысле, кто в курсе насчет этой записи? Единицы.
– Ну, и устрой все помягче. А с англичанами - согласен, займись, давно не огрызались.
Вернувшись к себе, на Лубянку, директор задумчиво походил по кабинету, глядя на портрет основоположника ведомства. Железный Феликс смотрел на него испытующе и требовательно.
Была ли в нем правда, в этом Феликсе? Или только слепая убежденность, как и в его соратниках-чекистах, исполненных непримиримостью и ожесточением. В итоге – под корень уничтоживших самих же себя. Или они были ослеплены лукавым террористом Лениным, снабженным деньгами русофоба Парвуса-Гельфанда и учением внука раввина Маркса?
Где же истина? Нет ее и во власти Сталина с его кромешными лагерями, и в нынешнем тотальном неверии ни во что. Государство победившего социализма перечеркнуло все свои победы вместе с социализмом, и перспективы его были невнятны, а самостоятельность и независимость иллюзорны, ибо новое название общественного строя умещалось теперь в одном лишь кратком определении: коррупция. И любое противостояние этой коррупции, провозглашаемое на всех углах, было под стать призывам о вреде алкоголя на пивном фестивале. Порою страна напоминала ракового больного. С ясным критичным сознанием, в отличие от злокачественных клеток, убивавших не только организм, но и себя.