Взорвать «Москву»
Шрифт:
Из ровесников Бузько в селе остался только придурковатый Стась – остальные разъехались, кто в ближний Львов, кто за границу гастарбайтером. Его-то первым и встретил хорунжий на утоптанной площадке перед магазинчиком. Стась был пьян в дым и тотчас полез обнимать друга. Бузько отстранился, вгляделся в оплывшие черты когда-то красивого лица.
– Пойдем ко мне! – горячо убеждал Стась. – Самогонка хорошая есть! Ты в городе такой не найдешь!
– Да не хочу я самогонки! – отступал хорунжий. – А ты спать бы шел…
– За приезд! Положено! – смрадно
Наскучив этой беседой, Бузько молча толкнул Стася в плечо и пошел вниз по улице.
«Село превратилось в руины, – говорил себе хорунжий. – Я знаю, за что мы боремся: за то, чтобы такие, как Стась, перестали пьянствовать, ходили в храм божий и работали на родной земле… И я верю в нашу борьбу!»
Мать ждала его в саду среди старых яблонь с растрескавшейся корой. Их, помнится, сажал еще отец, а маленький Бузько, закусив губу, подгребал совком землю к молодым, еще зеленоватым столбикам стволов. Сколько лет с той поры утекло…
– Сынок! – припала старуха к груди хорунжего. – Как добрался? Из сельских встретил кого? Так люблю, когда тебя наши сельские встречают! Ты ведь орел, боевой офицер!
– Был боевой, да весь вышел… Никого, мама, не встретил, – соврал Бузько.
– Пойдем в дом! Я вареники затеяла, так скоро и за стол сядем! – хлопотала мать.
– Я есть особенно не хочу, – обнимая старуху за плечи, сказал хорунжий.
– Ты в прошлый раз в форме приезжал, – тревожно заглянула ему в глаза мать. – Не разрешают больше?
– Что не разрешают?
– Форму бандеровскую носить…
Бузько пожал плечами: ему не хотелось вступать в вечный спор с любимой матерью. Если заспорят, то обязательно поссорятся. Ни к чему!
– Что Марийка из Италии пишет?
Мать вздохнула, утерла глаза передником:
– Пишет, что плохо все. Она за старухой парализованной ходила, а теперь выгнали. Марийка пошла на работу устраиваться, а там драка на улице случилась, ее в полицию за компанию забрали. Хотели проституткой записать, так она последние деньги полицейским отдала, чтобы не записывали…
– Куда она теперь? – хмуро спросил Бузько.
– Да вроде в Польше ее подруга сейчас, в теплице работает. Марийка тоже туда поедет… Денег, сам понимаешь, в этом месяце не прислала…
– Я вам, мама, привез немного денег, – сказал хорунжий. – У меня дела в гору пошли. Скоро много денег будет, так привезу обязательно. Много привезу.
– Что это я – вареники да вареники!.. Пойдем к отцу на могилку сходим. Он, пока жив был, каждый раз ждал тебя. Так, бедный, ждал…
Они брели по сельскому кладбищу, минуя украшенные лентами и бумажными цветами свежие кресты и поросшие травой провалившиеся могилки. Мать казалась старше, чем на самом деле – она горбилась, оступалась, теребила концы платка, с виноватым видом оглядываясь на Бузько.
Хорунжий напрочь забыл, где находится могила отца: кладбище росло, расширялось, пухло, как на дрожжах, и трудно было отыскать извилистую дорожку, по которой мать каждое воскресенье ходила в гости к мужу.
Бузько
Бузько ел горячие с пылу с жару вареники с вишнями, обмакивая их в тягучий луговой мед, и запах Карпат щекотал ему ноздри.
– Может, Марийке стоит вернуться? – проговорил хорунжий, поднимая глаза на мать.
– Куда ж ей возвращаться? – вздохнула старуха. – Работы нет, женихов нет… Погибло село. А ведь какое богатое при Советах село было!
Зная ход материнских рассуждений – сейчас она намеревалась заговорить о чудесах крестьянского довольства, которые советская власть за послевоенные годы совершила на исконной повстанческой территории, – зная, что он сейчас услышит, Бузько торопливо сказал:
– Вы каждый день молитесь за меня, мама. И в храме, и дома. Мне это сейчас очень нужно…
Старуха присела в углу и всплакнула.
– Что-нибудь случилось, мама? – нежно спросил хорунжий.
– Да ничего, – отмахнулась та, и слезы гуще потекли по ее морщинистым щекам.
– Да что случилось? Из-за Марийки, что ли, плачете? Она девка крепкая – осилит и польские теплицы, раз итальянскую старуху выдюжила!
– Да не из-за Марийки я!.. Сосед, Ванька Кравцив, как машину новую купил, так совсем нахальный стал! Забор с моей стороны разобрал, говорит: так сельсовет в семьдесят пятом году отмерил… А я ему: да откуда ты знаешь, ты не жил ведь здесь в семьдесят пятом? А он: не умничай, старая, скоро сынка твоего новая власть к стенке поставит… И вешки вкопал. Забор, сказал, будет бетонный делать…
Бузько вскинул голову. Накопившемуся раздражению нужен был немедленный выход.
Он отставил тарелку, встал и широкими шагами пошел на зады подворья. Мать что-то кричала вслед. Хорунжий пнул любовно вкопанную вешку, поставленную как раз посреди остатков дощатого забора, и рванул соседскую калитку.
Кравцив в одних шортах, на которые наплывало волосатое пузо, возился у машины.
– А-а, здорово, герой-бандеровец! – осклабился сосед. – Много москалей навоевал?
Ни слова не говоря, хорунжий подошел вплотную и с хрустом ударил толстяка в лицо.
– Я сейчас поставлю новые вешки, – хрипло проговорил Бузько, склоняясь над залитым кровью Кравцивым. – Если еще раз мать побеспокоишь, я твою хату и «Хонду» твою вшивую сожгу!.. Повтори, сволочь!
– Хату… и вшивую… сожгу… – закрывая голову руками, нечленораздельно пролепетал сосед.
Хорунжий несколько секунд постоял, не зная, что делать дальше, и вернулся в дом к плачущей матери.
На соседском подворье воцарилась испуганная тишина.
Глава восьмая
Игры патриотов