Взрослые люди (сборник)
Шрифт:
– Эх, ты! – сказала Лёля. – Разве так уходят к любимой женщине?
– Извини, – сказал Шувалов, сидя на корточках и запихивая всё обратно.
Он был образованный человек и понял, что это значит по Фрейду. Раз он оставил ей сумку – значит, на самом деле он все-таки хочет уйти к ней.
Ну, хорошо. Ну, допустим. А потом она будет ходить по дому в старых колготках и с голым верхом, в одном пуховом платке без лифчика – сексапил номер сорок восемь! – гасить окурок в яблочный огрызок, и требовать, и подхамливать, и слишком громко смеяться.
«Что
– Не злись, – сказала Лёля. – Приходи вечером. Но не раньше девяти.
– Да, да, конечно, – неопределенно сказал он. – Пока, до встречи.
Подхватил сумку и побежал к выходу.
Слава богу, тут же подошел трамвай.
Жена сказала, что сегодня придет домой рано. Самое позднее в три.
Надо было успеть разложить всё по местам до ее прихода.
магазин горящих путевок
Занзибар
Сначала все было хорошо.
Они обменялись эсэмэсками, уточняя час встречи, потом Наташа написала, что опаздывает и пусть Дима не ждет ее у метро.
Хотя она всегда настаивала, чтоб он ее встречал и чтоб обязательно на машине, хотя идти от метро было десять минут. Она быстро садилась в машину, прикрывая лицо – капюшоном дубленки, воротником плаща или зонтиком.
А вот теперь решила прийти сама. Пешим ходом.
Была зима. Дима помог ей снять сапоги, поцеловал коленки, и они, как это всегда у них бывало, сразу бросились в постель. Кофе и разговоры – потом.
Потом Дима встал, пошел на кухню, зажег огонь под заранее заряженной кофеваркой, сел на табурет и стал дожидаться бульканья и хлюпанья готового кофе. Обычно на это уходило минут пять. А Наташа тем временем успевала сбегать в душ.
Но на этот раз он не услышал, как щелкает задвижка и шипит душ – о, привычная за годы череда звуков! – а напротив, услышал звук новый и тревожный. Как будто кофе готовится не здесь, а там, за стеной.
Он встал, прошел в комнату.
Наташа сидела на кровати, согнувшись и уткнув лицо в край одеяла, и горько плакала. У нее дрожали плечи, она всхлипывала, старалась унять слезы, но у нее не получалось, она рыдала всё сильнее.
Дима сам чуть не заплакал. Он очень любил Наташу.
– Что с тобой? – он бросился к ней, обнял, прижал ее мокрое лицо к своей груди, стал целовать ее макушку, затылок. – Скажи, что? Не молчи!
Наташа всхлипнула и подняла голову.
– Что? – еще раз спросил Дима. – Милая, родная, что?
– Он мне изменил, – сказала Наташа. – С этой сучкой Полянской. Сам признался сегодня утром. У них, оказывается, давно… – и снова залилась слезами.
– Кто?
– Кто, кто. А то ты сам не понял, кто! – сказала она. – Вот так живешь, а потом вся жизнь пополам.
– Муж, что ли? – Дима разжал объятия.
– Да, – снова заплакала Наташа. – Дерьмо такое. Да что бы он без меня делал? Да кем бы он стал? Тьфу!
– Погоди, –
– Конечно, – сказала она. – Очень.
– Погоди, – снова сказал Дима. – А как ты думаешь, ты у меня одна? Ты думаешь, что у тебя муж и я, а у меня – только ты?
– Да брось ты, – сквозь слезы засмеялась Наташа. – Я же знаю, что ты бабник.
– Погоди, – опять сказал Дима. – Кофе готов. Принести?
– Давай, – сказала Наташа.
У нее почти высохли слезы.
– Ничего, – сказала она, выпив кофе и съев квадратик шоколада. – Но я терпеть не стану. Не прощу. Слово даю.
– Уйдешь от него ко мне? – спросил Дима.
– Не бойся, – сказала Наташа и засмеялась.
– Я не боюсь. Переезжай.
– Ладно, буду иметь в виду, – сказала она. – Хотя вряд ли.
– А ты его любишь?
– Ненавижу, – сказала она. – Как Россию. Я ненавижу свою сраную родину, но больше нигде жить не могу, не хочу и не буду. А ты… – она задумалась.
– Занзибар? – спросил Дима.
– За что я тебя люблю, что ты очень умный, – сказала она и поцеловала его.
Они обнялись и снова легли в постель.
нас мало, избранных, счастливцев праздных
Театр одного драматурга
Это было самое начало 1980-х.
Я сидел в кабинете завлита одного московского театра.
Он говорил мне:
– Напишите нам пьесу! Мы задыхаемся без новых пьес! Нам нечего ставить! Сплошная классика по пятому кругу. И какие-нибудь «Сталевары» или «Забойщики». Напишите! Кто, если не вы?
– А как же Арбузов, Розов, Володин? – польщенно отбивался я.
– Старичье, – вздохнул завлит. – Старые проблемы, старые взгляды, нафталинная драматургия! Режиссеры ставят и зевают, актеры играют и зевают, зрители смотрят и зевают! Ну, голубчик, ну, пожалуйста. Напишите!
Казалось, он сейчас расплачется.
Зазвонил телефон.
– Да, – сказал он. – Что? Вы с проходной звоните? Так, так… – он помолчал, слушая голос в трубке, и резко ответил: – Нет, нет, нет. У меня нет ни секунды времени! Что? Нет, оставлять не надо! Не надо оставлять на проходной, повторяю. Никто вашу пьесу читать все равно не будет, говорю вам откровенно. Видите ли, мы обеспечены пьесами по две тысячи пятый год включительно. Наш портфель не просто полон, он переполнен прекрасными современными пьесами!
Мне вдруг стало жалко человека, который написал пьесу, принес ее в театр, а с ним не только говорить не хотят – ему даже не разрешают оставить пьесу на проходной.
Тем более что завлит только что, минуту назад, говорил мне, что они задыхаются без новых пьес.
Я вскочил с дивана, выскочил в коридор, сбежал по лестнице.
Этот человек еще не ушел. Он стоял и рассматривал афишу с репертуаром.
– Это вы сейчас звонили в литчасть? – спросил я.
Он обернулся.
– А в чем дело? – он посмотрел на меня поверх очков.