Weird-реализм: Лавкрафт и философия
Шрифт:
33. Банально и не совсем точно
«Было бы банальным и не совсем точным утверждать, что никакое человеческое перо неспособно описать его, однако сказать, что его не смог бы ясно вообразить тот, чьи представления слишком тесно связаны с привычными на Земле формами жизни и с тремя известными нам измерениями, было бы совершенно справедливо» (DH 389; ДУ 183 — пер. изм.).
Это один из величайших и важнейших пассажей Лавкрафта. Поскольку мы уже анализировали его в первой части книги, здесь мы можем лишь кратко пробежаться по нему. В этом пассаже описывается мертвое тело Уилбера после того, как его убивает одна из сторожевых собак, которые всегда его ненавидели. Более не скрытое одеждой, его тело оказывается омерзительным в своей странности. Полностью испортить этот пассаж можно было бы, целиком заменив его на краткое «никакое человеческое перо неспособно описать его». Это было бы не
Следуя за этой «вертикальной» аллюзией к неописуемым «общим впечатлениям» от тела, Лавкрафт обращается ко второй, горизонтальной технике кубистско-гуссерлианского толка, умножая абсурдное множество конкретных черт, которые почти невозможно объединить в одну сущность: «Спина была разукрашена черно-желтыми узорчатыми разводами и смутно напоминала чешуйчатую кожу некоторых змей. <...> ...Откуда-то из брюшины произрастало десятка два причудливо изогнутых зеленовато-серых щупальцев с красными присосками. Их расположение было в высшей степени странным и наводило на мысль о симметрии неведомых космических миров, лежащих далеко за пределами Солнечной системы. <...> ...Заканчивались они [ноги] мощными ребристыми утолщениями, в равной степени не похожими ни на лапы с когтями, ни на копыта. При дыхании существа окраска его хвоста и щупальцев ритмично меняла цвета; эта способность была, по-видимому, унаследована им от далеких неземных предков, для коих это было обычным явлением» (DH 389-390; ДУ 119-120 — пер. изм.). Это нагромождение образов не то чтобы находится совсем за гранью визуализируемого, но оно перегружает воображение читателя, и даже умелому художнику пришлось бы потрудиться, чтобы изобразить такое тело хотя бы с минимальной степенью достоверности.
34. Что-то вроде дневника
«Помещенная в огромном гроссбухе и состоявшая из странных и с трудом различимых символов рукопись была, судя по обилию пробелов и разнообразию чернил и почерков, чем-то вроде дневника; она поставила в тупик...» (DH 391-392; УД 122).
После смерти Уилбера обнаруживается, что его дом заполнен множеством странных книг; в их числе описанная выше. По восхитительной иронии, их отправляют именно туда, где Уилбер был убит сторожевой собакой: в библиотеку Мискатоникского университета. Толстая, странная книга, описанная в данном пассаже, заполненная загадочными символами, добавляет истории атмосферности. Но по-настоящему интересен вот этот фрагмент: «...Рукопись была, судя по обилию пробелов и разнообразию чернил и почерков, чем-то вроде дневника». Нет ничего странного в том, что каждый жанр личных записей обладает индивидуальными чертами, косвенно указывающими на его природу. Обычно это даже не проблема, поскольку большинство написанных от руки документов пишутся не тайнописью, и содержание документа дает понять, что он из себя представляет. Однако перевод в шифр делает содержание совершенно чуждым (хотя впоследствии выясняется, что документ написан на английском), и нам приходится полагаться на формальные свойства, определяя, что это такое. Если мы просто читаем исторический дневник, написанный обычным образом, мы можем и не замечать каких-то особенных пробелов или «разнообразия чернил и почерков», но ученые Мискатоникского университета необычно внимательны к таким мелким деталям.
Здесь мы возвращаемся к главной стилистической теме Лавкрафта: отделению объекта от его качеств. Обычная и простая связь между дневником и его внешними качествами нарушается, поскольку лингвистическое содержание скрыто от взгляда с помощью кода, тогда как чисто физические свойства дневника остаются видимыми. Содержание дневника исчезает за непроницаемой стеной шифра, но остается особое распределение пробелов, определенное разнообразие чернил и почерков — и все эти черты пронизаны духом скрытого за ними дневника-объекта. В этом пассаже даже есть что-то беспокоящее, хотя на первый взгляд в нем просто пересказываются выводы группы ученых. Но мы могли бы представить себе сходный пассаж, описывающий голос, звучащий в ночи на незнакомом языке: «Почти неразличимая речь на незнакомом языке, доносившаяся из тумана внизу, была, судя по обилию пауз между словами и приглушенным интонациям в голосе, чем-то вроде обещания». Таким образом, можно было бы, наверное, даже реконструировать универсальную вербальную структуру обещаний. Но способность делать такие выводы кажется как минимум жутковатой.
Что же касается способа испортить приведенный в начале пассаж, то проще всего было бы дать избыточное количество деталей относительно
35. Колдовские формы арабского Востока
«Армитедж предположил, что алфавит использовался исключительно приверженцами некоторых запрещенных древних культов, которые вобрали в себя множество колдовских форм и традиций сарацинского Востока» (DH 398; УД 130 — пер. изм.).
Начало пассажа («Армитедж предположил, что алфавит использовался исключительно приверженцами некоторых запрещенных древних культов») повторяет в несколько ослабленной форме предыдущий пассаж о пробелах, чернилах и почерке дневников. Нам ничего явным образом не говорится о том, на каком основании Армитедж «предположил» это, но ясно, что в алфавите должны были содержаться какие-то указатели, наведшие старого ученого на эту мысль.
Но самая яркая часть этого пассажа — венчающая его фраза «множество колдовских форм и традиций сарацинского Востока». Слово «сарацин» — замысловатое и старомодное именование арабов, которое в последнее время стало считаться несколько оскорбительным. Тем не менее оно позволяет нам ментально проникнуться духом Средних веков, поскольку именно в те времена оно было в ходу. То же касается и слова «колдовской» (wizard), соотносимого со Средневековьем или фэнтези. Однако это слово обычно не ассоциируется с арабским миром, применительно к которому мы, скорее, сказали бы «маг» (термин, зачастую связываемый в библейских землях с лжепророками).
Заменив данную фразу в вышеприведенном пассаже на «множество магических форм и традиций арабского Востока», мы слегка ухудшим пассаж, но не испортим полностью, поскольку слова «магический» и «арабский» все еще звучат достаточно свежо и экзотично для протестантской Новой Англии, в которой происходит действие. Чтобы совсем испортить пассаж, нам придется заменить «сарацинский Восток» на совсем уж прозаичный «Ближний Восток». Фраза «магические традиции Ближнего Востока» звучит почти смешно в лавкрафтианском контексте. В отличие от «сарацинского Востока», для «колдовских традиций» трудно придумать скучный эквивалент, поскольку, как эту профессию ни назови, она все равно неразрывно связана с чарующим и чудесным. Важнее, что во фразе «колдовские формы и традиции сарацинского Востока» Лавкрафт попросту использует трюк, описанный Аристотелем в XXII главе «Поэтики», где тот отмечает, что хорошая речь должна быть «ясной», но «не низкой». То есть она должна содержать некоторое количество метафор или редких слов, но не должна превращаться в загадку:
...Речь торжественная и уклоняющаяся от обыденной — та, которая пользуется и необычными словами; а необычными я называю редкие, переносные, удлиненные и все <прочие>, кроме общеупотребительных. Однако если все сочинить так, то получится или загадка или варваризм: из переносных слов — загадка, а из редких — варваризм. Действительно, в загадке сущность состоит в том, чтобы говорить о действительном, соединяя невозможное, — сочетанием <общеупотребительных> слов этого сделать нельзя, <сочетанием же> переносных слов можно, например: «Видел я мужа, огнем прилепившего медь к человеку» и т.п. А из редких слов возникает варваризм. Поэтому следует так или иначе смешивать одно с другим: с одной стороны, слова редкие, переносные, украшательные и иные вышеперечисленные сделают речь не обыденной и не низкой, с другой стороны, слова общеупотребительные «придадут ей> ясность[82].
В пассаже, которому посвящен этот подраздел, фраза «которые вобрали в себя множество колдовских форм и традиций сарацинского Востока» эффектна потому, что необычность «колдовских» и «сарацинского» разбавляется прозаичным «вобрали в себя множество форм и традиций». Следуя Аристотелю, мы можем превратить этот пассаж в загадку, заменив буквализмы переносными словами, то есть метафорами («помещены в картинные рамки и опутаны бабкиной пряжей колдунов сарацинского Востока»), или в варваризм, подставив редкие слова («был завещан жребий и пути колдунов сарацинского Востока»). Лавкрафт избегает этих крайностей и тем самым проходит аристотелевский тест из «Поэтики».