Weird-реализм: Лавкрафт и философия
Шрифт:
Хребты безумия
Повесть написана в начале 1931 году, и ее сразу же отклонил журнал Weird Tales. Публикация, наконец, стала возможной в 1936 году, когда Astounding Stories напечатали произведение по частям, так что Лавкрафт, но всяком случае, дожил до этого момента. Холодные и безрадостные пейзажи Антарктиды, а также каталог научных описаний ужасов сделали эту повесть одной из самых популярных у Лавкрафта. Я бы тоже назвал ее лучшей, если бы не вторая часть, замысел которой кажется мне неудачным. Повесть нужно было закончить на том моменте, когда Дайер и Данфорт, увидевшие с воздуха циклопический город, возвращаются в лагерь охваченные ужасом и истерией. Последние шестьдесят страниц, посвященные исследованию города, показывают его слишком близко, подрывают присущий ему архитектурный ужас, и к тому же повествование превращается в перегруженное деталями историческое описание существ, которое напоминает материалы чьей-нибудь кампании в настольной ролевой игре. Основной вывод из исследования города заключается, видимо, в том, что Старцы
В противоположность этому первая половина повести, пожалуй, самое лучшее из того, что Лавкрафт написал. Группа преподавателей и аспирантов Мискатоникского университета собирается в антарктическую экспедицию. Уникальный бур, изобретенный профессором Пибоди с геологического факультета, позволяет проникнуть на большую глубину, чем это делали предыдущие экспедиции. Профессор Лейк (биолог) вскоре оказывается в почти невменяемом состоянии — он обнаружил окаменелости, похожие на отпечатки лап, хотя глава экспедиции профессор Дайер (геолог) отвергает эту гипотезу: в его области подобные находки нередки. Лейк хочет подтвердить свои интуиции и посрамить скептицизм Дайера, для чего инициирует воздушную экспедицию, удаляясь на сотни миль от основного лагеря. Риск в конечном итоге оправдывает себя и приводит к целому ряду ошеломляющих научных открытий. Помимо прочего, обнаружена огромная горная гряда, намного выше Гималаев. Но что гораздо важнее — открыт слой невероятно древних окаменелостей, в котором содержится нечто, описанное Лейком как несколько высокоразвитых бочкообразных лучистых животных. Литературное описание этих открытий представляет собой серию радиопереговоров между тремя лагерями экспедиции. Лейк поражен, воодушевлен и, пожалуй, несколько встревожен, когда понимает, что эти бочкообразные организмы, сочетающиеся свойства животного и растительного царств, оставили странные следы, обнаруженные ранее. Образцы животных доставляют в лагерь, невзирая на яростный лай собак, увидевших окаменелости (в рассказах Лавкрафта это всегда плохое предзнаменование). Затем начинается страшный шторм, за которым следует длительное безмолвие в радиоэфире. Остаток экспедиции под руководством Дайера решает выяснить причины молчания и вылетает в лагерь профессора Лейка. Все люди и собаки зверски убиты, только один человек и одна собака пропали без вести. С людьми расправились с особой жестокостью: их внутренности удалены, тела покрыты солью. Как обычно, читатель догадывается об истинных причинах раньше, чем рассказчик: впоследствии выясняется, что убийцами были «радиальные животные», архетипические для Лавкрафта существа — Старцы. Дайер и студент Данфорт предпринимают воздушную экспедицию, сопровождающуюся потрясающим описанием архитектуры с воздуха, затем проводят детальное исследование города, рассказ о котором, как я уже говорил, пространен, отвлечен и в целом неудачен.
51. Определенная странность техники
«Подкреплением им послужат прежде не публиковавшиеся фотографии, сделанные как на земле, так и с воздуха, — дьявольски выразительные и наглядные. Критики, однако, усомнятся и здесь, объявив снимки искусным фотомонтажом. Чернильные зарисовки уж точно никого не убедят, а вызовут лишь ухмылки, притом, что над определенной странностью техники [их исполнения] стоило бы задуматься искусствоведам» (ММ 481; ХБ 458 — пер. изм.).
Этот отрывок — явно стилистический наследник размытых снимков, «источавших некую дьявольскую власть внушения» из «Шепчущего из тьмы». Дайер в своем описании фотографий из Антарктиды употребляет похожие слова — «дьявольски выразительные и наглядные». По странному капризу фортуны они оказываются менее ценным свидетельством, чем простые чернильные рисунки. В конце концов фотографии всегда могут быть «искусным фотомонтажом», имитацией реальности. Рисунки, на первый взгляд, находятся в более слабой позиции, они вызывают «лишь ухмылки». И все-таки в их пользу говорит нечто недоступное фотографиям, а именно «необычный характер их техники».
Техника, в которой выполнены несколько рисунков, оказывается более весомым свидетельством достоверности, чем их содержание или любой аспект фотографий. Техника рисования, как правило, непосредственно связана с содержанием рисунка. Но в случае Дайера, кажется, что здесь чего-то не хватает. Для начала зададимся вопросом о том, в каком отношении находится не-странная (non-strange) техника рисунка к его содержанию. Есть ли в технике рисования нечто, делающее ее менее достоверной, чем фотография, помимо того, что рисунок выполнен чернилами и не дает прямого визуального отображения предмета? И если так, каким образом эта новая и странная техника уничтожает зерно нашего подозрения и заставляет признать истинность этих очевидных имитаций действительности на основании техники и ничего иного? В конце концов эта причудливая техника принадлежит не инопланетным расам и даже не художникам-авангардистам, а профессору геологии и одному из его студентов. Они не мотивированы стремлением к новаторству в искусстве или желанием провернуть аферу. Нет, сама действительность заставляет технику странным образом видоизмениться. Дайер считает, что «над необычным характером... техники стоило бы задуматься искусствоведам». Образуется вызывающе причудливая инверсия общепринятых процедур обоснования: истинность отчетов из Антарктиды определяется не биологами или сыщиками, способными определить постановочную фотографию, а историками искусства.
52. Неотличимо от волнового эффекта
«Работа велась на западе, вблизи хребта Королевы
В рассказах Лавкрафта роль ученых, как правило, заключается в том, чтобы проводить ни к чему не ведущие испытания, а затем с недоумением пожимать плечами. Писатель изображает ученых как людей, находящихся в целом на верном пути, но гораздо менее развитых, чем люди с низким [социальным] статусом (моряки-чужестранцы, теософы, ведьмы, безумные арабы), получившие тем или иным способом прямой доступ к реальности. В отрывке, приведенном выше, разворачивается иной аспект: здесь впервые — и, быть может, единственный раз — Лавкрафт помещает разногласие между учеными в центр своего повествования. Биолог прозревает в камне следы движущихся форм жизни, а геолог называет это типичными формациями сланца, в которых нет ничего удивительного. В конце концов правда оказывается на стороне биолога, но такая реабилитация приносит ему мучительную смерть.
Философ Бруно Латур неоднократно писал о спорах в науке[88]. Когда факт установлен должным образом, к нему относятся как к монолитному, гладкому «черному ящику» без внутренних частей и без истории. Выражаясь словами Латура, «кому придет в голову, указывая формулу воды H2O, ссылаться на статью Лавуазье?»[89]. Формула воды ныне стала очевидной данностью. То же можно сказать и о большей части наших геологических знаний о горных породах (хотя геология как наука, в основном созданная с нуля Лайелем, существует не так давно[90]). Определенные медицинские симптомы прямо указывают на конкретные заболевания; определенные тонкие ароматы отличают качественное вино от «бормотухи». Непосредственная связь между объектом и его качествами считается нормой, и развитие науки основывается на существовании такой связи: наука расширяет наше тонкое мастерство работы с каталогом изолируемых качеств, принадлежащих тому или иному объекту.
В случае научного спора все совсем по-другому: мы имеем дело с новым объектом или феноменом, вызывающим затруднение, которое требует, чтобы мы заново осмыслили само отношение между вещью и ее качествами. В данном случае диспут разворачивается вокруг видимых знаков на горной породе. Автор описывает отметины как «наводящие на размышления» и ранее — как «странный бороздчатый треугольник, размером в фут по большей стороне» (ММ 488; ХБ 467). Для Дайера в этих бороздах нет ничего особенного, они принадлежат к хорошо известному семейству «волновых эффектов». Лейк, можно сказать, производит метафору, отвязывая от геологических процессов их обычные качества и привязывая их к некоему смутно ощущаемому каузальному агенту не-геологического порядка. «Твоя душа — как тот пейзаж...»[91] Верлена превращается у Лейка в «след неизвестного существа как тот волновой эффект». Эти качества кажутся геологу хорошо известными, но его противник привязывает их к другому и, кроме того, неизвестному объекту. То, что Кун называет «нормальной наукой», замирает, и мы оказываемся на грани так называемого «сдвига парадигмы»[92], когда из самой сердцевины существующей науки начинает выпирать новый неизведанный объект и обыденной толчее качественного развития приходит конец.
Одержимость Лейка не ослабевает и не отклоняется от цели. Для тех, кто знаком с произведениями Лавкрафта, следующий отрывок — уже причина для беспокойства: «...Он [Лейк — Г. X.] немало размышлял о сланцевом бороздчатом треугольнике и строил пугающе дерзкие предположения. Он усмотрел в загадочном образце несоответствие природе и геологии данного периода, и это... раззадорило его любопытство» (ММ 489; ХБ 467). Лейк настаивает на новых бурениях и подрывах; Дайер, наконец, сдается и позволяет коллеге делать, что ему будет угодно, несмотря на то, что бороздчатая порода «относилась к древнему — кембрийскому, а то и докембрийскому — периоду, когда сложных организмов не существовало вообще, и вся фауна сводилась к одноклеточным — самое большее, к трилобитам» (ММ 490; ХБ 469). Лавкрафт противопоставляет двух ученых. Для Дайера отношение между бороздами и вызвавшей их предположительной причиной является «черным ящиком»: «Поскольку сланец представляет собой не более чем метаморфическую формацию, содержащую спрессованный осадочный слой, и поскольку давление само по себе причудливо искажает любые формы, бороздчатый треугольник не вызвал у меня никаких вопросов» (ММ 488; ХБ 467). Лейк, напротив, опираясь на интуицию, переживает типичный для произведений Лавкрафта опыт разрыва между объектами и их качествами, хотя и в замедленной, прерываемой остановками форме.
53. Разнесенные на большое расстояние базы
«Утром у меня состоялись переговоры по беспроводной связи сразу с двумя разнесенными на большое расстояние базами: Лейка и капитана Дагласа» (ММ 494; ХБ 474).
Большая часть действия в «Шепчущем из тьмы» разворачивалась в виде увлекательной переписки между Эйкли и Уилмартом. Лавкрафт блистательно справился с этим, хотя долгая традиция эпистолярных романов, к которой принадлежит, например, «Дракула» Брэма Стокера[93], безусловно, снабдила его многочисленными образцами. Новаторство «Хребтов безумия» в том, что ключевая для повести информация передается между тремя радиоточками. Мы, читатели, находимся в компании с Дайером, рассказчиком. Лейк улетел на несколько сотен миль на северо-запад в своей злополучной погоне за новыми окаменелостями. У пролива Мак-Мердо капитан Даглас и его команда охраняют запасы на борту «Аркхема». Отсюда доклады экспедиции передаются в большой мир, обеспечивая относительную публичность всего, что происходит с путешественниками (однако некоторые из ужасающих событий, которые произойдут позже, попадут под цензуру).