Weird-реализм: Лавкрафт и философия
Шрифт:
97. Сходство каждой линии, изгиба и завитка
«Но как объяснить, что эта таинственная, забытая иконография демонстрирует совершенное сходство каждой линии, каждого ее изгиба и завитка, высеченного на стенах подземного здания, с соответствующими изображениями из вот уже многие годы преследовавших меня снов?» (ST 766; ГВ 493 — пер. изм.).
Отрывок не вызывает большого интереса со стилистической точки зрения, впрочем, такая задача перед ним и не стоит. «Таинственная» и «забытая» иконография — слабая форма аллюзии, уступающая обычному для Лавкрафта высокому стандарту; «изгибы и завитки» еще менее выразительны. Задача этого отрывка не стилистическая, а сюжетная — автор подготавливает Пизли к осознанию того, что совпадение между реальностью и сохранившимися в его памяти снами существует просто потому, что Пизли не спал. Здесь, как это часто бывает у Лавкрафта, читатель может догадаться каково истинное положение дел задолго до Пизли. Но вместо того, чтобы создавать комический эффект — как в случае с рассказчиком в Инсмуте, который игнорирует ужасающие песнопения Старого Зейдока, называя их совершеннейшим бредом, — здесь получается только утомительно-медленное приближение к кульминации, которую мы уже давно предвосхитили.
98.
«Найду ли я вновь тот дом, где меня некогда обучали письму, или ту башню, на стенах которой С’гг’ха, плененный разум из числа хищных звездоголовых хозяев Антарктики, вырезал свои ни на что не похожие письмена?» (ST 767; ГВ 494-495).
Описание юриспруденции и письменности Великой Расы, а также их боевой тактики с заваливанием входов — все это очень плохо. Но это еще не предел: нового уровня падения Лавкрафт достигает, когда сообщает имя одного из звездоголовых существ из Антарктиды. Хорошо, что он не сообщает нам день рождения С’гг’ха (возможно, б октября?), его любимый цвет (синий?) и несколько цитат из его дневника. Необходимая дистанция, отделяющая нас от Старцев, потеряна. У них есть не только история с подъемами и спадами, слишком похожая на нашу, но и имена — мы могли бы обращаться к ним по имени во время разговора. Быть может, С’гг’ха, звездоголовое растение-хищник из Антарктики, даже согласится на дружеское прозвище, когда мы познакомимся с ним поближе. Если бы авторство этой повести не было установлено достоверно, я бы заподозрил в нем хорошую подделку. Лавкрафт явно теряет свое превосходство.
99. Сбалансированные математическим гением
«Мощные гранитные блоки, которые были тщательно сбалансированы неким математическим гением и скреплены сверхпрочным цементом, и сейчас, спустя невероятное количество лет, эти стены и своды сохраняли раз и навсегда приданную им форму» (ST 771; ГВ 499 — пер. изм).
В этом отрывке к нам ненадолго возвращается стилистика великого писателя. Идея блоков, сбалансированных математическим гением, хороша. Она отлично передает ощущение непреодолимого препятствия и создает хорошую аллюзию, ведь мы не знаем, каким образом этот гений смог «сбалансировать» блоки, чтобы достичь желаемой цели. «Сверхпрочный цемент» замечательно совмещает мир аллюзий с миром инженерного дела. И наконец, отрывок продолжает центральную для Лавкрафта тему взаимосвязи между новейшими достижениями математики и естественных наук с потусторонними существами, которые были открыты оккультистами и безумцами, скитающимися по бескрайним арабским пустыням.
100. Дремлющие, рудиментарные органы чувств
«Во мне ожили какие-то дремлющие, рудиментарные органы чувств, с помощью которых я мог заглянуть в ямы и бездны мира полуматериальных созданий, чьи базальтовые города возвышались когда-то на берегах доисторического океана» (ST 781; ГВ 511 — пер. изм.).
После того, как в произведении обнаружилось столько недочетов, приятно завершать разбор мощным отрывком. Этот мастерски выполненный пассаж располагается через несколько страниц после разочаровавшей меня развязки повести. Представление о том, что у нас есть дремлющие, рудиментарные органы чувств, недоступные в повседневной жизни, — мощная лавкрафтовская тема, которая разворачивается и в тех случаях, когда автор приписывает острую интуицию собакам, лошадям и волкам. Но хотя большинство обычных трюков Лавкрафта в восьмом из старших текстов кажутся бледным подражанием прошлым образцам, короткая отсылка к дремлющим рудиментарным органам чувств почти так же хороша, как аналоги в более ранних рассказах.
Эти таинственные органы чувств оживают внутри Пизли. С их помощью он может «заглянуть» в «ямы и бездны» — конъюнкция создает интересную смесь конкретного ужаса (опасные ямы физического мира) и более абстрактного ощущения смутной угрозы (бездны, которые могут быть метафизическими, космологическими или духовными). Более того, эти ямы и бездны ведут в «базальтовые города», которые «возвышались когда-то на берегах доисторического океана» — этот конкретный образ позволяет нам напоследок ощутить вкус сущностно романтического воображения Лавкрафта.
Часть III
WEIRD-РЕАЛИЗМ
Собирая воедино
Задача этой заключительной части книги состоит в том, чтобы связать воедино различные темы, намеченные в первых двух частях. В первой части обозначены философские моменты, прослеживающиеся в творчестве Лавкрафта, во второй — в ходе рассмотрения ста отрывков — даются разноплановые примеры этих моментов, показывающих его сильные (и иногда слабые) стороны как стилиста. Насколько мне известно, никто еще не проводил исследований стиля Лавкрафта. Его творчество всегда рассматривали с точки зрения содержания, как литературу в жанре ужаса, сюжетные ходы которой можно обобщить, а затем выделить из них представление о мировоззрении автора. Проблема такого подхода заключается в слишком буквальном понимании функции автора, который представляется как человек, по случайному стечению обстоятельств выражающий свои космологические воззрения в произведениях на стыке жанров ужаса и научной фантастики. В результате автора можно, с одной стороны, подвергнуть унизительным обвинениям в том, что он пишет подростковое чтиво, как это делает Эдмунд Уилсон и прочие, а с другой — осыпать его только отчасти заслуженными похвалами, как это делают те, кому проза Лавкрафта по каким-то причинам скорее нравится, чем нет. В таком случае мы получаем Лавкрафта, который мог бы написать банальные и неубедительные строки об идоле Ктулху — «осьминог, дракон и человек в одном лице». Так мы создаем своего рода «Упрощенного Лавкрафта» (Lovecraft Made Easy), нечто в духе ернического парафраза Жижеком строки Гёльдерлина «Wo aber Gefahr ist, wachst das Rettende» [«Но там, где угроза, растет и спаситель» — нем.] — «когда у тебя большие проблемы, не сдавайся слишком быстро, внимательно оглядись по сторонами, решение может быть у тебя перед глазами»[99]. Такие переложения совершенно пусты по тем же самым причинам, которые Жижек выделяет в своем великолепном размышлении о неотъемлемой глупости, содержащейся во всех расхожих мудростях. Помимо прочего, «Упрощенный Гёльдерлин» легко опровергается расхожей мудростью с противоположным смыслом: «Когда у тебя большие проблемы, абсурдно искать простые решения. Нужно крепко задуматься, ведь только
С этой проблемой сталкивается не только литература, поскольку к равно катастрофическим последствиям приводит слишком буквальное понимание философии, превращающее ее в вопрос о верных и неверных догматических положениях. Например, мы можем представить себе такой отрывок из предисловия к книге «Упрощенный Ницше»:
Ницше считал, что все во Вселенной обладает волей к власти, через нее все существующее стремится навязать свою точку зрения чему-то другому. Он также верил в вечное повторение того, что уже произошло, бесконечное количество раз и без остановки; он считал эту мысль настолько ужасной, что каждый, кто может ее перенести, получает у него эксклюзивный статус сверхчеловека, способного породить человека нового типа, который будет превосходить нас настолько же, насколько мы превосходим обезьяну. Здесь можно усмотреть источник крайних антидемократических политических взглядов Ницше[100].
Не будучи в строгом смысле неверным, такое пресное изложение говорит о Ницше гораздо меньше, чем мог бы сказать какой-нибудь другой мыслитель, отстаивающий противоположную доктрину, но стилистически более близкий к Ницше. Вполне возможно представить себе альтернативного Ницше, который бы критиковал волю к власти и высмеивал вечное возвращение, предпочитая ему преходящую уникальность каждого события, выдвигая бунтующие демократические массы, а не утонченных аристократов на роль почвы, из которой произрастает подлинное величие. Этот анти-Ницше гораздо больше походил бы на реального Ницше, чем его буквализированный вариант. Все обобщающие исследования подвергаются той же опасности, что и однобокое прочтение Лавкрафта Уилсоном. Я считаю это одним из непосредственных результатов кантовского переворота всех догматических утверждений, произведенного непознаваемой вещью в себе. Две расхожих мудрости у Жижека показывают нам, как антиномии Канта проявляются в любой паре противоположных утверждений, а не только в тех космологических теориях, которые Кант по стечению обстоятельств поместил друг подле друга в своем opus magnum. И все же глупый текст не обязательно бесполезен, ведь если мы назовем Ницше философом воли к власти и вечного возвращения, это не будет ни неточностью, ни бессмыслицей. Это позволяет сформулировать проблему, вокруг которой разворачивается наш диспут о буквализме. Как бы то ни было, наша убежденность в том, что существует наименьшая материальная частица, не то же самое, что убежденность в бесконечной делимости материи. Кант считает, что эти догмы вэаимообратимы лишь в том смысле, что они в равной степени не поддаются верификации, а не в том, что они тождественны друг другу во всех смыслах.
Каковы наиболее важные темы, возникшие в ходе нашего обсуждения Лавкрафта? Мы видели, что Лавкрафт — это не просто бульварный писатель, он дистанцируется от низкопробной литературы при помощи двух разрывов, которые парализуют силы буквального языка. Во второй части мы привели многочисленные примеры, в которых Лавкрафт только намекает на реальности, не поддающиеся описанию. Также были обнаружены примеры, обозначенные нами как разновидности литературного кубизма (близкого по духу философии Гуссерля); в них нет аллюзий на вещи, превосходящие возможности языка. В этих случаях многочисленные странные или пугающие качества осязаемой вещи нагромождаются в таком количестве, что все эти грани уже невозможно аккуратно, без зазоров, соединить в единый объект; так у читателя создается представление о совершенно имманентном объекте, который тем не менее отделен от любой совокупности качеств. И кроме того, у нас есть немногочисленные случаи, в которых и объект, и его качества сопротивляются любому описанию, например, когда перед нами предстает «слепой бог-идиот Азатот, Вседержитель Всего, окруженный верной ордой безумных безликих танцоров и убаюканный тонким монотонным писком демонической флейты в лапах безымянного существа» (WH 664; ВД 199 — пер. изм.). Безусловно, этот отрывок можно прочитать буквально: бог по имени Азатот действительно окружен ордой танцоров и, кроме того, слышны звуки флейты. Но, учитывая многочисленные ограничения, которые мешают буквальному прочтению этого пассажа (например, утверждение Лавкрафта в «Шепчущем из тьмы» [WD 464; ШТ 365] о том, что имя Азатот лишь милосердно скрывает за собой «чудовищный ядерный хаос»), я считаю, что, по-видимому, вещественные свойства, описанные в этой странной сцене, такие же намеки, как и хаос, который скрывается за именем Азатот. И наконец, у Лавкрафта есть случаи (обычно они связаны с провалом научных испытаний), когда хорошо известный и непосредственно доступный объект вроде метеорита или металлического узора обладает вполне реальными, но немыслимыми качествами. Эти четыре базовых напряжения в творчестве Лавкрафта точно соответствуют четырем напряжениям, описанным в философской дисциплине под названием «онтография»[101]. В этом отношении Лавкрафт оказывается писателем, специально предназначенным для объектно-ориентрованной философии, как Гёльдерлин — для философии Хайдеггера, а Малларме — для философии Деррида или Мейясу.
Такая четверичная онтография — ключевой, но не единственный аспект творчества Лавкрафта, связывающий его с объектно-ориентированной философией. Помимо этого, имеет значение момент тождества и различия комедии и трагедии. Во второй части мы неоднократно встречались с примерами, когда рассказчики Лавкрафта создают комедийный эффект в самых ужасающих сценах. Мы можем вспомнить тему, которую Сократ затрагивает в конце «Пира» Платона, и подумать над тем, как она относится к другим темам, обсуждаемым в книге. При этом многие из отрывков, приведенных во второй части, включают элементы стилистики Лавкрафта, не относящиеся к созданию аллюзий или кубистических эффектов, поэтому необходимо внимательно рассмотреть их функции и их возможную связь с «онтографией» Лавкрафта. Также следует добавить, что хотя сила внушения Лавкрафта повышает его писательскую действенность в жанре ужасов, это внушение может применяться в контекстах, где нет ничего ужасного. Поэтому нужно определить, какую роль играет тот факт, что автор работает в этом жанре, а не в каком-нибудь другом. И наконец, мы знаем, что даже в тех случаях, когда Лавкрафт вводит в повествование разрывы между объектами и качествами, он остается писателем и никоим образом не превращает свое произведение в метафизический трактат. Несмотря на то, что творчество Лавкрафта имеет большее значение для философии, чем могут предположить многие читатели, будет очевидным преувеличением называть его философом и очевидным абсурдом — одним из величайших философов XX века (хотя я бы рискнул назвать его одним из величайших писателей). В завершающей части книги мы должны связать все эти темы воедино, насколько это возможно.