Я — авантюрист?

Фисенко Кирилл

Вспомнился первый день в этом мире, когда он сдуру попил через стебель с ядовитым соком:

«Знатно траванулся. И валялся всю ночь, как труп… Если бы не Гарда…»

«Я здесь, хозяин, — тусклый девичий голос раздался в черепе, — слышу тебя…»

Лёшка радостно открылся, потянулся к напарнице, и её боль хлынула, наполнила его голову до отказа. Он знал слово «агония», слышал его прежде, сам употреблял, хоть и крайне редко. Но сейчас Алексей Хромов, человек достаточно начитанный, понимающий — впервые испытывал страдания, которые не передаются словами:

…он

умирал. Организм жил угасающей надеждой, тратил последние силы, чтобы докричаться, непонятно до кого, и выпросить спасение. Боль не гнездилась в определенном месте, как при переломе или ушибе, когда её можно сравнивать с обычными ощущениями, нет. Болью было всё — удары сердца, редкие вдохи, судорожные подёргивания лап, подрагивание век, и — когда глаза всё-таки открылись — свет. Яркий дневной свет, и человеческий силуэт, его, Лёшкин силуэт. Радость пробилась сквозь оглушающее страдание: «Хозяин пришёл…»

Лешка опомнился, стиснул зубы, превозмог жуткую, нечеловеческой тяжести боль, побежал к плешинке в густой траве, где бессильно лежала и отходила Гарда. Он что-то вопил, не в силах терпеть страдание, что транслировалось через УСО в его мозг, но мчался, срывая с плеч рюкзак, выхватывая оттуда аптечку и раскрывая её, чтобы не терять ни мгновения.

— Не смей умирать, держись, — мысленный приказ прорвался словами, когда боль стала слабеть, уходить.

Хозяин Гарды так слился в ней в приступе последнего страдания, что понял суровую истину — смерть вступала в свои права. И виноват в этом он, Алексей Хромов! Опоздал с помощью, проканителился. Слишком долго рассуждал, когда исчез Лёва, потом тешил себя стрельбой в никуда и занимался самолюбованием на дереве. Развлекался, пока она тут слабела, угасала, как догорающая свеча.

Раскаяние ничего не меняло, хотя Лёшка уже добежал, пал на колени перед Гардой, прижал анализатор ранцевой аптечки к могучим мышцам шеи. Тот еле слышно жужжал, дёргался, делал инъекции. Хозяин мысленно окликал собаку, теребил за ухо и страстно желал снова испытать ту оглушающую, непереносимую боль, лишь бы убедиться — напарница ещё жива.

— Нет, нет, ты не умрёшь, — убеждал он бездыханное тело, — ты будешь жить! Мне без тебя никак, понимаешь, я без тебя никто… — шептал Лёшка, ничуть не кривя душой.

Аптечка замигала красным огоньком, сообщая, что сделала все, что могла. Он отшвырнул бездушную коробку в сторону, припал ухом к грудной клетке, надеясь услышать стук сердца. Тишина, глубокая и равнодушная тишина…

Зарычав, Лёшка двумя руками надавил на то место, где, как он думал, сердце и располагалось, потом ослабил нажим, снова надавил, ослабил… Не как на уроке, где их учили первой помощи, а истово, выкладываясь полностью, он массировал и массировал грудную клетку, продолжая уговаривать собаку:

— Ну, Гарда, Гардочка, дыши, дыши, милая…

Неизвестно, сколько времени он бился, не желая признавать очевидное, но пот уже лил градом, руки онемели, а дыхание стало хриплым и тяжелым. Обессилев, Лёшка сбавил темп, потом распрямил спину и остановился. Коробка анализатора аптечки мигнула зелёным огоньком готовности

и напросилась — он схватил и хотел зашвырнуть бесполезное устройство подальше. Но сил не хватило и на это.

— Сволочь. Зачем ты мне, если Гарды нет?

Аптечка не ответила. Лёшка уткнулся лицом в шерсть самого надёжного друга в том и в этом мире, единственного друга за всю его нелепую жизнь. Он не стеснялся слёз — а перед кем фасон держать? — но плакал негромко, без истерических рыданий. По-мужски, беззвучно.

Глава двадцать вторая

Матвей вздрогнул, ослабил руки. Птица рванулась, выскользнула из куртки и помчалась вперёд белой молнией. Сколько он пробежал, безголовый бройлер — метров пять, десять? Этого зрелища хватило парням. Дима побледнел, зажал рот, Михаил залился слезами.

— Да, господа мушкетёры, намучаюсь я с вами, — саркастически заметила девушка, подняв затихшую птицу и возвратившись к «лобному месту», — но снисхождения не ждите. Твоя очередь, Дима. А я займусь Антоном.

Парни справились с заданием — головы курам поотсекали, побегов не допустили. Затем началось ощипывание. Без ошпаривания это оказалось занятием трудоёмким и медленным. Пришлось подключить несколько человек в помощь. Через час выпотрошенные и разрубленные куры варились во всех котелках, а ветер разносил окрест белые перышки. Оголодавший народ собрался у костров, чем Нина воспользовалась:

— Слушайте, пока еда готовится, давайте выберем совет активистов. Нас тут человек семьдесят, надо устраивать жизнь, и не поодиночке. Предлагаю, временно, конечно, всех вожатых избрать и еще кого-нибудь. Предложения будут?

Три человека добавились и вошли в совет по итогам открытого голосования. Одного Нина предложила сама — Германа. Высокий брюнет держался уверенно, командовал группой из трёх девушек и парня, а голос его, бархатный баритон звучал очень убедительно. После выборов Нина отвела актив в сторонку и предложила такой план действий: восстановить одно строение птицефабрики и найти склад с кормами, чтобы подкармливать бройлеров:

— Иначе разбредутся. И самим комбикорм есть можно, мясо скоро надоест. Другой еды — ни картошки, ни муки — нет. Нам продержаться надо, связь установить, помощь вызвать, а там будет видно… Вообще, поискать бы в окрестностях, может, ферма какая, поля. Опять же, воду свежую, ручей. И наоборот, — она слегка покраснела, — туалеты… Не дело это, по кустикам прятаться, Заминируем скоро всё, шагу не сделаешь…

Первое заседание совета прошло при единодушном одобрении. Правда, Нине показалось, что никто ничего не возразил только потому, что думать не захотели. Да и ладно!

Главное, вожатые организовали разборку полуразрушенной фермы. Панели стен и кровли оказались лёгкими, сделанными из многих слоёв пористого пластика.

Ими потом перекрыли наиболее сохранившуюся часть и создали нечто похожее на гигантскую коммунальную квартиру. Куры заняли основное помещение, люди — вспомогательные, где лежали запасы гранулированного комбикорма, оборудование и прочая промышленная дребедень.