Я боюсь. Дневник моего страха

Шпиллер Катерина Александровна

На этом периоде мои записки закончились, но я с удивлением обнаружила на самой последней странице сделанную моей рукой приписку: «Мама, ты сказала, что все мною написанное исключительно для внутреннего употребления, может пригодиться, помочь каким-то образом другим, поэтому это надо опубликовать. Вот цирк: я ищу помощи, а мне говорят: ты этим можешь кому-то помочь! Жизнь какая-то странная все-таки… Потом публикация для меня – все равно, что в нижнем белье, пардон, прийти в Большой театр. Но коли я верю в Бога, коли хочу стать хорошим человеком, то в помощи отказать не вправе. А мой удел, видимо, барахтаться в одиночку. Не представляю,

право, кому весь этот бред может хоть в чем-то помочь».

Вспомнила! Я познакомила родителей со своими записями. Они прочитали и сказали, что хорошо бы это опубликовать, тема может быть актуальна для многих. Все! Это была их единственная реакция. Такое родительское тщеславие: пусть неудавшаяся дочь опубликует это, а кто-то поблагодарит, потому что ему это помогло. И тут можно будет похвастать: так это наша дочь написала! Или, еще лучше, будут говорить: это дочь Галины Щербаковой написала, ну тогда все понятно! Вот о чем, наверно, мечтали мама и папа. И ни слова не услышала я от них о моей боли и моих мучениях. Не задали ни одного вопроса. Господи, да просто не пожалели даже…

И тогда я сделала эту приписку. Зачем? Не помню, возможно, для того, чтобы оставить зарубку на память о том, что никому из близких мои проблемы не интересны, не нужны и плевали они на них.

Сейчас меня один вопрос занимает: почему я продолжала любить этих людей? Сценаристов и режиссеров огромной части моей жизни, отравивших и изувечивших ее с самого начала моим страхом и их равнодушием. Страхом, обернувшимся, в конце концов, настоящей болезнью. Правда, жизнь наказала их всех (их! Не меня! Ясвоим кошмаром была без вины наказана еще в детстве, а вот с ними жизнь таки потом посчиталась), но никто и никогда не вернет мне годы и десятилетия, которые я не жила, а корчилась от ужаса.

Страхи бывают разные, бывают ужасные, бывают безобразные

Кому не приходится каждодневно преодолевать страх, тот не познал еще уроков жизни.

Р.У. Эмерсон

Вообще-то эту книжку можно было бы начать так: однажды в хорошей семье родилась девочка. С самого раннего детства девочка была очень веселой, озорной и удивительно храброй (многие взрослые даже удивлялись ее смелости). Любила похохотать, подурачиться, покривляться, что-то поизображать, вечно играла «в театр», без устали танцевала, наряжаясь во всякие тряпки и надевая на голову колготки (кто не догадался – они играли роль длинных кос). Девчонка всегда и везде была лидером: в детском саду – Снегурочка или, по крайней мере, «Главная снежинка» на новогодней елке, первая чтица стихов… В младшей школе – командир «звездочки», командир отряда, одновременно неформальный лидер, придумщица игр и заводила всяких начинаний. Девочка устраивала импровизированные спектакли, концерты и, честно говоря, была жесткой командиршей среди сверстников. И ни за чьи спины никогда не пряталась. Многое из всего этого помню я сама, а о многом мне позднее рассказывали родители, удивляясь, куда это все подевалось (надо же!).

У этой храброй и веселой девчонки была очень большая, хотя и вполне естественная слабость: всепоглощающая, обожествляющая любовь к матери, любовь-обожание, сочетающаяся с безграничным к ней доверием. Именно обожаемая девочкой «богиня» весьма успешно и «выбила» из подростка сначала «беспричинную и глупую» веселость вместе с озорством, потом всякое желание «выделяться» и быть лидером, а потом напалмом выжгла из девочки всякую смелость, поселив в ее душе вечный испуг и трусость. Поскольку всего «вредного» было

дано девочке довольно-таки много, «богине» пришлось постараться. Единственное, что ей не удалось искоренить в ребенке до конца, так это инстинкт жизни, которым милосердная природа ее наградила в полной мере. А потому, несмотря на все то, что с ней сделала любимая мама, девочка выжила. Хотя иногда уже и не очень-то хотела.

Она жива и по сей день. Рада ли этому та девочка, ставшая уже большой тетей? Теперь, наверно, да, хотя заплатить пришлось уж больно высокую цену. Но никогда уже не забудутся долгие годы, когда она сожалела о том, что ее организм почему-то никак не отказывается функционировать, а судьба-злодейка (как она думала тогда) никак не дает ей покончить с этим постылым, унылым, мучительным существованием. Несчастная не отдавала себе отчет в том, что от рокового шага ее удерживала все та же данная природой сила жизни. Впрочем, сама девочка-девушка-женщина считала это постыдной своей слабостью, очередным свидетельством собственного ничтожества и трусости.

Так и было. Я знаю, потому что помню. Тем грустнее…

Одна моя добрая знакомая Н. написала маленькое эссе-вскрик про свой страх. Она разрешила мне опубликовать эссе в этой книге и прибавила: «Можешь написать, что автор десять лет в теме “Как отсюда выйти, блин?”». Кому-то, возможно, это сочинение покажется выражением нестандартных мыслей странным образом, но для меня, как, думаю, и для огромного количества «навсегда испуганных», это очень точное попадание в определенную болевую точку. Абсолютное соответствие нашему внутреннему камертону.

«Мне страшно. Страшно. Страшно. Мне безумно страшно и мне хочется поделиться своим страхом.

Вот обязательно – поделиться.

Ходить «по улицам», дергать прохожих за рукава, заглядывать им в глаза снизу вверх – пусть «городская сумасшедшая» – это не больше моего страха, этого не видно на его фоне.

Мне очень страшно.

Никто еще не знает, что это будет. А я знаю. Мне хочется кричать и шептать, и спрашивать холодно-насмешливо: «А вам? Вам не страшно?»

– Нет.

– Да.

– Я знаю.

Эти смешные игры в «дочки-матери», когда у людей есть возможность думать, что это всерьез, а это нет. Что связь «родители-дети» – это навсегда, а «хлопнувшая дверь» – это «блажь и дурь – пройдет – есть захочет – вернется».

Мне страшно.

Мне страшно… А я даже не могу описать свой страх.

Там за страхом прохладно и немного похоже на смерть.

Когда-то меня, кажется, беспокоило, что мне не с кем это разделить.

Или и вовсе смешно, что меня никто не поймет.

Плевать. Когда мне это понадобится по-настоящему, я просто вылью на тех, кто будет поблизости, или на кого мне захочется это вылить, свой страх и свой ужас: “А каким будет мир после этого? А не для меня?”»