Я буду тебе вместо папы. История одного обмана
Шрифт:
Мы были вместе всего шесть недель. Я каждый день держала тебя на руках и на всю жизнь запомнила твой теплый детский запах: тальк, молоко и что-то твое, ни на что больше не похожее. Так пахла только ты. И день за днем твое крохотное сердечко билось рядом с моим. Я тысячу раз спрашивала себя: „Как же я могу отдать ее? Она моя, моя!“
„Ты должна отпустить ее. Она заслуживает лучшей жизни, чем ты сможешь ей дать. Ты же знаешь, что так надо“, — убеждали меня медсестры, когда я раз за разом со слезами на глазах задавала им страшный для меня вопрос.
Дни летели все быстрее. Каждое утро я просыпалась с мыслью
Ты набирала вес, я видела, что твой животик растет благодаря тому молочку, что я тебе давала. У тебя даже ямочки на щеках появились. Если бы мне разрешили, я бы не выпускала тебя из рук ни на секунду. Каждый вечер, укладывая тебя спать, я шептала, как сильно люблю тебя. Я хотела, чтобы ты унесла мою любовь с собой, куда бы тебя ни забрали.
На сорок второй день я отдала тебя».
Это было легко?
Когда я задумалась над ответом, годы словно повернулись вспять. Я больше не была Марианной, счастливой замужней женщиной, приближающейся к своему сорокалетию. Нет, я снова была подростком, пришедшим в агентство по усыновлению с ребенком на руках.
Я нарядила дочку во все новое, потому что хотела показать ее будущим родителям, какая она у меня красавица. Я хотела, чтобы они сразу полюбили ее так же сильно, как я.
У меня в голове не укладывалось, что я больше не смогу держать ее на руках, где она так уютно устроилась. Моя грудь отяжелела от молока, которое она уже никогда не будет есть. Кто станет кормить ее? Какой будет ее новая мама? Эти вопросы не давали мне покоя.
Сотрудница агентства по усыновлению решительно двинулась ко мне, чтобы забрать мою малышку. Наверное, она делала это уже много раз и прекрасно знала, какие муки я испытывала в тот момент. Я изо всех сил боролась с желанием прижать дочку к груди и убежать. Я не хотела с ней расставаться. Но вместо этого я протянула ребенка чужому человеку и позволила ее унести — потому что мне некуда было бежать.
«В тот день я отдала частичку себя, — продолжала я неслышный разговор с дочерью. — Это было тяжелее всего, что мне когда-либо приходилось делать. Но ты должна знать: я поступила так, потому что любила тебя, а не потому, что хотела от тебя избавиться.
Вспоминала ли я тебя? Я думала о тебе каждый день. Где ты, как ты, что с тобой? Я молилась о том, чтобы ты была счастлива. И каждый год в день твоего рождения я тосковала по тебе так же сильно, как в тот день, когда тебя забрали.
Люди говорят, время лечит, — я бы сказала, что под воздействием времени все лишь выцветает. Если бы воспоминания были маленькими кусочками ткани, я бы выкрасила счастливые в яркие летние тона и сшила бы из них большое лоскутное одеяло. Для печальных приберегла бы темные, мрачные оттенки грозового неба и подшила бы их снизу, чтобы не так бросались в глаза. С годами все цвета слились в один, нейтральный, окрасив полотно моего прошлого в спокойный ровный цвет.
Но даже спустя много лет случались дни, когда я не могла защититься от крошечных стрел, смазанных ядом меланхолии; они жалили мое сердце, отравляя горечью и болью потери.
Ты, конечно, захочешь узнать еще кое-что; по этой причине тебе не отдали твое свидетельство о рождении».
— Это для твоей же безопасности, — прошептала я, ощущая на губах вкус успевшего остыть кофе. — Потому что правда могла бы разрушить твою жизнь.
Наконец я решилась задать вопрос, который мучил меня: «А ты, когда мы встретимся, поймешь ли ты меня? Кого ты увидишь: девочку из другого времени, девочку, у которой не было выбора, в отличие от детей вашего поколения? Или взрослую женщину, счастливую жену и мать двоих детей, вычеркнувшую тебя из своей жизни?»
Письмо, пришедшее тихим утром, против моей воли перенесло меня почти на тридцать лет назад и заставило столкнуться лицом к лицу с испуганной тринадцатилетней девчушкой, какой я была когда-то.
Глава двадцать пятая
Я стояла в гостиной родительского дома; еще недавно свежевыкрашенные стены были покрыты пятнами сырости; запах испорченной еды, пота и грязных пеленок, сваленных в корзину для белья, казалось, стал неотъемлемой частью этой комнаты.
Округлившийся живот явно выдавался на моем хрупком теле; все болело, а из чувств осталось только одно — страх. Социальный работник — женщина лет тридцати в темно-синем пиджаке и юбке в складочку — внимательно смотрела на меня холодными серыми глазами. Она постучалась в дверь буквально несколько минут назад; учителя в школе, встревоженные моим состоянием, сочли своим долгом обратиться в соответствующие органы.
Стоило ей переступить порог нашего дома, как на ее ненакрашенном лице тут же возникла гримаса отвращения, которую она даже не потрудилась скрыть. Мы еще не успели убрать посуду после завтрака, так что на столе громоздились тарелки с остатками яичницы, лежала скомканная старая газета, а на полу валялись хлебные крошки и прочий мусор.
Остальная кухня была не в лучшем состоянии. Старая заварка прилипла к стенкам раковины, которую давно уже надо было почистить, а в сушилке, помимо нескольких чашек с щербатыми краями, лежала старая пластиковая расческа с запутавшимися в ней темными волосами.
Стиви и моя младшая сестра были в школе, а рыжий Джек, которому к тому времени уже исполнилось три года, сидел на полу в давно не стиранной пижаме. Не обращая внимания на незваную гостью, он занимался своими «игрушками»: старой тряпкой, сломанной куклой и ржавой машинкой. В руке он сжимал хлебную корку, которая нравилась ему явно больше, чем валявшийся на полу пластмассовый прорезыватель для зубов.
Мама — она ждала пятого ребенка и могла «похвастаться» большим животом — переводила взгляд с социального работника на меня и обратно; невзгоды и разочарования вытянули всю жизнь из ее когда-то блестящих глаз. От постоянных беременностей и недостатка заботы прежде стройное тело, в свое время без труда привлекавшее мужские взгляды, обрюзгло и оплыло. Обвислые груди болтались под грязным свитером, на отекших ногах, обутых в потертые шлепанцы, проступили толстые синие вены.