Я догоню вас на небесах (сборник)
Шрифт:
— Скажи, ты согласна, что совесть есть функция разума?
— Не живота же.
— Тогда цивилизация — продукт совести.
— Если это цивилизация, а не массовый психоз. — На чуть вздернутом носу девушки в маминых туфлях довольно густо сидели веснушки. Смотрела она безбоязненно, может быть чуть устало.
— Я, знаешь, поел бы чего-нибудь, — сказал Скачков грустно. — Я купил книгу за двести десять. Дома, кроме кальмаров и майонеза, ничего нет.
— А рис?
— Ты имеешь в виду крупу? — Скачков
— Можно приготовить салат с кальмарами, — сказала девушка. — Хорошо бы туда крутое яйцо и лимон. По-японски. Но и без яйца вкусно.
Она взяла его за руку и повела…
Он шагал за ней с каким-то щемлением в носу. «Ну пусть не совесть, пусть что-то другое, тоже очень важное, возродит в нас образ ангела-хранителя, белокурого и миловидного».
Она стиснула его пальцы, и он понял, что кто-то, летящий над городом, благословляет всех безумных, доверчивых, озябших и потерявших надежду.
Якорь — любовь
Свобода воли, чувство веса, чувство пространства — единственно служили материалом Творцу семь дней творения. И он создал то, что создал.
Скульптору кроме нужна еще и кубатура — близкие стены и низкие потолки сминают форму, не дают ей развиться до светоносного состояния, как развивается, скажем, лилия.
Может быть, для роста ее дарования, может, по другой причине, но факт — Алексей Степанович отдал дочери свою большую мастерскую в Гавани, забитую прекрасными цветами.
Собственно, ни дочка, ни зять ничего не просили; молодые скульпторы особой скромностью не отличаются, но эти не просили. Собирались уехать в Алма-Ату.
Дочке объяснять пришлось, что любовь возможна везде, даже в райских аллеях, но искусство — лишь там, где кровь истории не застывает в трещинах камней: в Риме, в Париже, в Ленинграде. Литература пусть цветет где хочет, как трава, — хоть на помойке.
Искусству же, особенно скульптуре, нужны АФИНЫ.
Он и хороший заказ для дочери выхлопотал — мемориального солдата трехметрового.
Дочка подумала-подумала и согласилась.
Прекрасные цветы она передала в кинотеатр «Прибой».
Помещение, которое Алексей Степанович нашел для себя, некогда принадлежало художнику-прикладнику с биографией леопарда, пребывающему сейчас за решеткой. Оно было небольшим, но со всеми удобствами — полуподвал в центре города, где веснами грохочет лед, оттаивая в водосточных трубах.
Алексей Степанович уже давно не ощущал в себе божественного духа, и труд его над глиной, не содержащей света, был схож с черной магией, с секретом оживления неживого. Неживое было раньше
Мастерскую в Гавани Алексей Степанович в свое время забил цветами в больших горшках и кадках: лимонами, апельсинами, мохнатыми бегониями, гортензиями, кактусами. Но и они не помогли — кубатуры вдруг оказалось слишком много для его таланта. Кубатура требовала мускулов и орденов, полуподвал — гипербол, пентаграмм и тишины. В полуподвале живое — лишь отблеск звезды.
Созданные им гомункулусы теснились на стеллажах. Он отбирал лучших, чтобы отлить в бронзе. Путь их будет долгим во славу Парацельса по подзеркальникам дворцов, театров и библиотек. И вечен их мотив — движение. И зеркала, и полированный камень, и позолота будут отбрасывать на благородную бронзу живые блики и живые тени.
Однажды, размышляя с карандашом над энергетикой весовых частей, собственно и создающих иллюзию движения с определенным эмоциональным знаком, Алексей Степанович услыхал грохот. Возникший где-то наверху грохот все приближался с выкриками, угрозами и бранью. Когда загрохотало рядом, Алексей Степанович не утерпел, вышел на лестничную площадку.
Двое мужчин (один лет сорока пяти, в клетчатой фланелевой рубахе и спортивных брюках с белыми лампасами, другой — в серьезных очках и в тройке из хорошего шерстяного трико) тащили на веревке якорь Холла пудов на десять, покрашенный жидким железным суриком.
— А на руках нельзя? — спросил Алексей Степанович.
Старший мужчина разогнулся, но не до конца и, схватившись за поясницу, сказал с тоской:
— Ни боже мой — я знал, что дом набит идиотами. Попробуй подними! И захлопни клюв. Каждый гусак корчит из себя млекопитающее.
Они проволокли якорь мимо Алексея Степановича по семи ступеням последнего цокольного марша и застряли в дверях: понадобился лом и помощь добровольцев, чтобы протащить его сквозь двойные на тугих пружинах двери. Якорь цеплялся за косяки и порожки, упирался лапами, казалось — ворчал. Но его все же выволокли, обматерив. И прислонили к стене напротив мастерской Алексея Степановича.
Дождь сеялся, мотаясь от ворот до ворот. Пупырчатое тело якоря будто вздрагивало. Он сидел понурясь, — странное, озябшее существо, несправедливо наказанное и униженное.
«Может, его в мастерскую взять?» — подумал Алексей Степанович. Но он не терпел в мастерской посторонних предметов, тем более — существ и тем более — якорей.
Тогда она и пришла.
Она была похожа на грубияна в спортивных штанах. «Свинья все же — лестницу изуродовал, — подумал Алексей Степанович. — Теперь еще его дочка тут…»
— У вас двери не заперты. Украдут статую и толкнут. Что, жулья мало? И родитель еще… Ручищами машет. Стекло в серванте разбил. Локтем. Псих. И не лечится…