Я догоню вас на небесах (сборник)
Шрифт:
Он уже поставил на стол печенье, конфеты, вино, когда Алла Андреевна принесла из кухни чайник.
— Очень милые у вас соседи. Они вот со мной согласны, что вы, ленинградцы, безобразно относитесь к своему городу. Чудо какой город. Это надо же — так его запустить. Непростительно.
Досада залила глаза Голубеву, как пот. Он вытер их носовым платком. Кашлянул. Ему показалось, что язык хрустит во рту, как ледышка. Он и язык платком вытер.
— Вы фифа, — сказал он. — Да, именно фифа. И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы.
В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.
Алла Андреевна заплакала.
— Вы правы, — сказала она. — Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции «Парк Победы». — Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: — Простите.
Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.
— Ты один? — спросила Инга. — Приехать?
— Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.
Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. «Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например». Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных…
«И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала — хорошо. С поворотом северных рек — хорошо. А то, что у нас под носом, — не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа…»
Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.
— Вы ее ударили, — сказал Бабс. — Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.
— Захлебнись своим вареньем, — сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: — Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?
— Ну, не ударили. — Бабс опустил глаза. — Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.
— Подавись своей вазочкой, — сказал Голубев и ушел к себе в комнату.
«Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля,
Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.
«Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает». Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. «Да-да. Именно как бы…»
Позвонила Инга.
— Что у тебя стряслось? — спросила она. — Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.
— Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.
— Теоретик, — сказала Инга и повесила трубку.
Голубев убрал со стола и залез в постель. Телефон поставил рядом.
— И все-таки жаль, — сказал он.
Ему действительно было жаль Аллу Андреевну, можно даже сказать — жаль до слез. По крайней мере в носу у него щипало.
«И ни к какой чертовой матери жалость не унижает человека. Алексей Максимович любил фразочки запузыривать: „Человек — это звучит гордо“. Человек груб, и злобен, и пуст, как скорлупа, если он не жалеет другого человека. Жалость вырастает из сострадания, из чувства вины, из любви, наконец». На последних словах Голубев поперхнулся. «Ишь, как закручиваю… Мое дело — тишина под водой». Он лег на спину и как бы подключился к акустическому приемнику. В идеале, чтобы не пугать треску, шумы аппарата должны быть в частоте естественных шумов моря. Но каким образом? Впрочем, один чудак, его приятель из дизельщиков, утверждает, что можно плавать совсем неслышно, планируя в подводных течениях. Голубев представил, как беззвучно парит в глубоководном течении аппарат с ихтиологами. Как подходят они к треске, как идут рядом…
Голубев сел на диване, набрал номер Аллы Андреевны.
— Где это вы были? — спросил.
— В буфете, — ответила она радостно. — Сосиски ела. А вы голодный, сердитый и одинокий.
— Я извиниться хотел. Извините, невежливый я.
Она помолчала. Потом засмеялась нежно.
— Поцелуйте меня.
А за окном висела луна, как неоновая реклама захватывающей трагедии. Она навела Аллу Андреевну на мысль о лице Данаи, обезображенном кислотой сумасшедшего.
— О, господи! — в томлении прошептала Алла Андреевна. — Какой кошмар…
Лаборантке Инге луна казалась громадной, как, наверно, серебряный царский поднос. На нем все навалено: фрукты, цветы, частично сласти, шампанское, зубочистки, салфетки охлаждающие «de Luxe», визитные карточки флотских офицеров и докторов наук.
— Было, — сказала Инга. — Черт побери, было!.. И почему это везде есть рестораны «Восток», но ни в одном городе нет ресторана «Запад»?
Восьмикласснику Бабсу, который сидел у окна в кухне и курил потихоньку от мамы и папы, луна представлялась фонарем у входа в шалаш любви, в котором он, Бабс, когда-нибудь обретет рай.
Белая ночь
Белая ночь не соприкасалась с крышами, мостовыми, с трамвайными проволоками, рельсами, мусорными бачками — она соприкасалась со шпилями, куполами, кронами деревьев, мостами. Она была похожа на аромат. Более того — она была живая. Она говорила: «Я вас люблю». Других слов она просто не знала.